Погодин в «Московском вестнике» тоже был чем-то недоволен, но недовольство неуклюже драпировал похвалами: «Этот перевод, разумеется, будет приятным явлением, но не важным событием в истории русской словесности, как сказано в Литературной Газете… Кн. Вяземский так оригинален, так негибок, что не скроется ни в каком переводе, а это достоинство писателя — уже недостаток в переводчике».

«Адольф» заменил в литературной судьбе Вяземского его собственный роман. Маскируясь переводом, он представил публике свой взгляд на современную европейскую прозу. Это была сублимация романа.

В 1830 году в Остафьеве князь завершил еще одну книгу, которая стала сублимацией его записок.

* * *

Этой книгой стал «Фон-Визин»[57].

«Habent sua fata libelli[58], особенно мои», — написал Вяземский за год до смерти. Ко всем его книгам применим один эпитет — несчастливая. Несчастливым был «Адольф», заранее рассчитанный на понимание и одобрение двух человек. Несчастливой была политическая книга «Письма русского ветерана», написанная для европейских читателей и вышедшая в Бельгии и Швейцарии. Несчастливой была первая и единственная прижизненная книга стихов «В дороге и дома» — хотя бы потому, что вышла она, когда поэту исполнилось семьдесят лет.

Книга «Фон-Визин» выделяется даже на этом невеселом фоне — завершенная в 1830 году, она пролежала в столе восемнадцать лет, в 1848 году была издана (благодаря случайным обстоятельствам) крохотным тиражом и не получила и десятой доли того успеха, который ей предрекали первые читатели… И ее тоже оценили в полной мере, пожалуй, лишь несколько человек, среди которых были, правда, Пушкин, Тютчев и Гоголь.

В истории с «Фон-Визиным» немало странностей. Начать хотя бы с того, что замысел ее возник у Вяземского почти случайно. Самого Фонвизина князь, естественно, знать не мог — «Денис, невежде бич и страх», умер 1 декабря 1792 года, когда его будущему биографу не было и шести месяцев. Но с Фонвизиным был близко знаком Иван Иванович Дмитриев, старший друг Вяземского. Еще в арзамасские времена Вяземский был знаком с неопубликованной «Придворной грамматикой» Фонвизина. В 1822 году, когда известный книгоиздатель Платон Бекетов задумал издать собрание сочинений Фонвизина, он обратился с просьбой о предисловии именно к Вяземскому. Какие-то наброски князь тогда сделал и даже напечатал в «Сыне Отечества» заметку с просьбой присылать ему материалы о Фонвизине, но основная работа началась только в декабре 1827 года в Мещерском. О предисловии Вяземский уже не думал — планы издателя изменились, а князь к этому времени собрал столько материалов на фонвизинскую тему, что статья волей-неволей расширялась до размеров книги… По-видимому, уже тогда Вяземский начал понимать, что выйдет не просто жизнеописание классика русской комедии. Но только остафьевская осень 1830 года дала нужную творческую свободу. Он перечитал, или, вернее, пробежал, почти всю старую русскую словесность — больше половины многотомного собрания «Российского театра», почти всего Сумарокова… Много помогала богатая отцовская библиотека. Работал князь усидчиво и прилежно, по целым часам до обеда и вечерами за полночь. Он чувствовал, что никогда еще творчество так не увлекало его, как теперь. «Радуюсь, что ты принялся за Ф. Визина, — писал 5 ноября Пушкин Вяземскому. — Что ты ни скажешь о нем, или кстати о нем, будет хорошо, потому что будет сказано». Кстати о нем — за этой пушкинской оговоркой стояло многое. Пушкин прямо предлагал Вяземскому сказать кое-что кстати, то есть воспользоваться Фонвизиным как поводом для создания… чего?

На этот вопрос вроде бы существует точный ответ — книга Вяземского о Фонвизине считается первой русской биографией писателя, своего рода прародительницей всех литературных жизнеописаний, прабабушкой «Державина» Ходасевича и «Мольера» Булгакова… Но снова странность — сам Вяземский жанр своей работы специально не оговаривал, на титульном листе обозначено только: «Фон-Визин. Сочинение князя Петра Вяземского». Между тем изначально книга называлась гораздо длиннее и любопытнее — «Биографические, исторические и литературные сведения о Д.И. Фон-Визине и времени его». Жанр «сведений» автора не устраивает, он заменяет его «очерками» и, наконец, находит хорошо знакомое и привычное читателю — «записки». Именно такое название и носила книга в начале 30-х годов. Именно так — «Биографические и литературные записки о Фон-Визине и времени его» — рекламировалась она в 1836 году в «Современнике». Именно так она и выстраивалась в сознании Вяземского. Еще в январе 1823-го, отвечая на критику Жуковским статьи о Дмитриеве, Вяземский четко обозначил свое видение биографического жанра: «Биография не портрет, а картина, то есть биография в роде моей; она ближе подходит к запискам (memoires). Тут могу я прибрать все принадлежности, соответствия, которые не только при главном лице, но и те, кои видятся от него в перспективе».

Выше уже было сказано о разнице между универсальными, всеохватными, сугубо частными записками — предтечи романа — и строгой, официальной биографией. Биографии в России посвящались в основном полководцам и государственным деятелям и редко становились литературными событиями. Возвышенный жанр жизнеописания, соответствовавший оде в поэзии, не позволял посвятить такую книгу частному лицу, пусть и много сделавшему на благо России. В России было только три писателя, положение которых в государственной иерархии позволяло им рассчитывать на биографию, — Ломоносов, Державин и Карамзин. Но судьбы двух первых были слишком монументальны, они требовали огромной исследовательской работы, и Вяземский вряд ли справился бы с ней в одиночку. Карамзин умер совсем недавно, его судьба была слишком памятна, как герой биографии он воспринимался еще с трудом. Кроме того, он был назначен своего рода «святым» русской литературы, стал из живого, любимого человека официально-благостной фигурой; рассказывать о нем в государственно-почтительном тоне Вяземский бы, конечно, не смог, и кроме того, ему бы просто не позволили писать об императорском историографе — для этой цели имелись проверенные баснописцы… Да и возьмись он за этот труд на свой страх и риск — огромная фигура Карамзина, искренняя любовь к нему невольно подавляли бы Вяземского (вспомним его слова: «Не напишешь же биографии горячо любимого отца»). Книга получилась бы действительно о Карамзине. Поэтому он и не брался за эту работу (не уставая «сватать» ее Дмитриеву)… Конечно, думал о ней не раз — и находил, что еще «рано приниматься за дело».

Вяземскому была нужна достаточно заметная, но при этом не самая яркая фигура в русской литературе, недавняя, еще актуальная, но и не слишком близкая, привеченная обществом и двором и в то же время неофициальная — которая не мешала бы повествованию. Одним словом, ему по-прежнему нужен был герой, стоя за спиной которого можно было бы высказать свои мысли и чувства. Герой, который бы мог «служить центром записок современных».