Редактора дивизионной газеты капитана Егора Тишина я хорошо знал и уважал — опытный журналист, человек смелых суждений и поступков. С первых дней моего прихода в дивизию мы подружились, во всем доверяли друг другу, поэтому я спросил напрямую:

— Зачем ты устроил декорацию?

Он моментально понял, резко ответил:

— Так надо!

Как часто я слышал эту фразу!

— Меня не удовлетворяет такой ответ! Неужели ты не понимаешь, что сделают немцы, узнав о твоей фальшивке? Они скопируют газетный номер и покажут своим солдатам: «Смотрите, что делает пропаганда русских!» Зачем ты так поступил?

— Ты должен понять меня! Наступил острый момент, мы подошли к логову зверя — сейчас все методы хороши, чтобы добить его окончательно!

— Но мы-то с тобой знаем, что пропаганда — оружие обоюдоострое!

— Согласен и понимаю твой гнев. Но разве ты не встречал подобных фактов со стороны противника?

— Встречал, и не раз.

— Погоди, я тебе прочту, как работает их пропаганда. Это сорок первый, когда мы оставляли Латвию, и пишется это от имени немецкого солдата — якобы солдата! Он рассказывает, что увидел, когда они вошли в Латвию: «Большевики угнали всех латышей, кого поймали на улицах перед нашим приходом. Они отобрали у них ценности, обливали дома бензином и поджигали. Тем латышам, которые не хотели идти с большевиками, отрезали руки и ноги, вырывали языки и так бросали на улице. Они приколачивали гвоздями людей к стенам, даже детей. Это мы видели собственными глазами. Если бы эти бандиты дошли до нашей страны, они бы рвали нас на куски». Что ты скажешь на это?!

— Но если мы будем разжигать ненависть, ты представляешь, что может ждать население, когда мы войдем в Пруссию?

— Не вижу для твоих опасений серьезных оснований. Ну повольничает армия, ну попробуют наши солдаты нескольких немок, наберут барахла и пошлют своим бабам в разоренные деревни. Справедливо! Это же так понятно и естественно, всегда сопутствовало войнам. Придет время, наведем порядок. Кстати, знай, я сделал это по указанию твоего начальника.

Я осекся на полуслове. Последняя фраза меня сразила. Шилович! Дивизионный комиссар! Полковник! Чего же ждать тогда от простых офицеров, солдат?!

И этот разговор, и моя наивная вера в правдивость дивизионки, и случившееся в Сувалках вспоминались мне еще долго и тошно.

Шилович — дивизионный комиссар

Вся моя жизнь в дивизии проходила под знаком политотдела. В подчинении Шиловича я находился до расформирования 331-й дивизии в июне 1945 года, что произошло в Германии, в городе Фридеберге. За время совместной службы я присмотрелся к своему начальнику и, пожалуй, смогу нарисовать его портрет.

Шилович любил старый афоризм: «Какие бы ни случились события, их оценка зависит от того, как мы их воспринимаем». Сам же полковник воспринимал любые события оптимистически, чему учил и нас, своих подчиненных. Пожалуй, этот афоризм объясняет многое в характере моего начальника.

Иногда он казался мне просто рассеянным человеком, ищущим шляпу, которая у него на голове. Он легко забывал важные решения, даже свои собственные указания, из-за чего часто выглядел смешным, скорее пародией на военно-политического начальника. Окончив двухгодичный Педагогический институт, он, как и Груздев, до войны был скромным сельским учителем, преподавал математику и физику. Трудно было понять, как человек, в котором так мало военного, столь сильно возвысился.

Меня всегда удивляли его отношения с комдивом. Внешне все вроде выглядело прилично: друг друга уважают, не вступают в конфликты ни в большом, ни в малом. Но Берестов, как мне кажется, ценил в нем не личность, а должность: держал комиссара рядом, как это положено, выслушивал его советы, хотя чаще поступал по-своему, впрочем, не вызывая тем обиды у Шиловича.

Политотдельцы относились к Шиловичу критически, осуждали негативные черты его характера: барство, постоянную сосредоточенность на себе, известную напыщенность. Сам я ловил себя на том, что не всегда искренен с Алексеем Адамовичем, и задавался неприятным вопросом: что это — благоразумие или лицемерие?

Поражало его безучастное отношение к потерям. Чужое горе, особенно на войне, не каждый способен остро воспринимать, — это понятно, для этого нужно иметь сердце, обладать чувством сострадания, хотя бы простым сочувствием. Шилович вел себя странно. Когда ему докладывали о погибших, он всякий раз вздыхал и отвечал одинаково: «На то она и война. Война, известно, без жертв не бывает». Как он стал таким барином, эгоцентриком, безразличным к человеческому горю? По-моему, это даже не было проявлением высокомерия, скорее — элементарной холодностью и равнодушием.

Сам Алексей Адамович любил вкусно поесть, получше устроиться с жильем, заботился о своей одежде, часто ездил в медсанбат проверять свое здоровье. При этом по случаю и без случая старался уверить нас, своих подчиненных, что он — человек необычный, с большими заслугами. А меня удивляли два ордена Красного Знамени, украшавшие его мундир. Чем, за что он их мог заслужить?

Мечтал ли школьный учитель из Полесья, что он станет полковником, крупным политическим начальником, встретится с товарищем Сталиным, совершит поступки, отмеченные высшими правительственными наградами?..

Говорят, боги улыбаются редко. Божьей милостью судьба долго улыбалась Шиловичу. Колесо его фортуны закрутилось в небезызвестном тридцать седьмом, когда одних ежедневно выводили, из камер на расстрел, а другие, в основном скроенные из серого материала, совершали головокружительную карьеру. Алексей Адамович вовремя понял: членство в ВКП(б) — непременное условие жизненного успеха. И вот его, учителя, единственного коммуниста в районе, вдруг вызвали в Минск и представили первому секретарю ЦК партии Белоруссии Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко. Вскоре по личной просьбе товарища Пономаренко его зачислили в слушатели Военно-политической академии имени В. И. Ленина. В то время, после учиненного Сталиным разгрома генеральско-офицерского корпуса Красной Армии, в военные академии и военные училища принимали как попало, нарушая правила приема и многолетние традиции. Шиловича приняли как «национальный кадр» и представителя нового, ничем не запятнанного поколения.

Он успел закончить три курса академии. В сорок первом его курс досрочно выпустили в звании батальонных комиссаров (две шпалы в петлицах). Все тридцать выпускников по личной просьбе первого секретаря Московского горкома партии товарища Щербакова были направлены в распоряжение горкома. Всех принял лично товарищ Щербаков и после пламенного партийного напутствия откомандировал на формирование дивизий народного ополчения.

Через два месяца дивизия, в которой служил Шилович, как и многие другие, была разбита под Вязьмой. Мало кто уцелел в те трагические дни, раненый батальонный комиссар случайно попал в московский госпиталь. Когда его выписали, судьба вновь ему улыбнулась. Шиловича забрал к себе Пономаренко, который в то время приступил к формированию Центрального штаба партизанского движения.