Вечером усталость разом свалила его, крепко уснул на прохладной нетопленой печке. Перед рассветом разбудили блохи. В избе было душно, на лавках и на полу похрапывали сослуживцы. Захотелось глотнуть чистого воздуха. Павел Алексеевич натянул сапоги.

Утро наступило росистое, но не туманное. Солнца еще не было, оно лишь подсвечивало снизу кучевые облака, пылавшие ярким пламенем разных оттенков. На земле это пламя отражалось в каплях росы — будто мириады крохотных бриллиантов вспыхивали и гасли на поляне и на опушке.

Идиллическую мирную картину нарушал отдаленный грохот канонады — бои на западе не прекращались всю ночь.

Повернув за угол, Павел Алексеевич увидел кряжистый дуб с крупной, литой листвой. Десяток лошадей у коновязи. Оттуда навстречу генералу шагнул сержант из комендантского эскадрона. Левой рукой он придерживал на груди «шмайссер», из широкого раструба трофейного сапога торчал, как у немца, запасной магазин с патронами. Пожилой и высокий, сержант не по-военному сутулился, но движения его были скупы и точны, угадывалась в нем собранность, ловкость бывалого кавалериста. Лицо темное, с глубоко врезанными морщинами. Горбатый нос и узкие, будто в постоянном прищуре, глаза придавали ему какое-то диковатое выражение. Виски и усы выбелены сединой. Лет сержанту, пожалуй, больше, чем Павлу Алексеевичу. При штабе, в тыловых подразделениях и даже в разведывательном дивизионе немало таких ветеранов.

— Сон не идет? — улыбнулся Белов.

— Отделение мое в карауле. Проверяю. Ребята молодые, как бы не разморило.

Закурили возле коновязи. Лошади недовольно фыркали от едкого махорочного дыма.

Лучи солнца, прорвавшись сквозь островерхий частокол темного ельника, косо легли на поляну. Ярче зазеленела трава, рубиновой россыпью проступил дикий клевер, засветились пунцовые купы цветущего шиповника.

— Красота-то какая! — не сдержался Белов.

— Душе очищение, — ответил сержант.

«Верующий, что ли?» — подумал Павел Алексеевич. Поинтересовался:

— Давно в корпусе?

С ноября. Маршевым эскадроном прибыл. По первости в Таманском полку служил, а после ранения при штабе обретаюсь.

— Сам-то откуда?

— Издалека, — не очень охотно ответил сержант. И, поколебавшись, добавил: — Вас я, товарищ генерал, давно знаю. С Новочеркасска, с запасного полка.

— Да ну?! — обрадовался Белов. — Когда вы там были?

— Весной двадцатого года. Недолго, месяц всего… На пополнение нас отправили в Конную армию Буденного. А вы бандитов в степи гоняли.

— Сколько лет-то прошло! — Павел Алексеевич даже заволновался. — Теперь ведь это история, особенно для молодежи.

— Оно вроде бы так, — неопределенно хмыкнул сержант, — времени много минуло, а до сих пор старые раны знать себя дают. Особенно к непогоде. Или когда вспоминать начинаю… Дюже хочется мне, товарищ генерал, еще хоть разок в Новочеркасске побывать. Я ведь оттуда — донской рожак. Самый что ни есть закоренелый казуня. Жереховы мы. — Помолчал, подкрутил усы. — Жереховым Григорием меня кличут. Книга еще про меня есть, «Тихий Дон» называется.

— Про Мелехова?!

— Это писатель небось заячий скидок сделал, чтобы не напрямую вышло, чтобы знакомый народ не цеплялся. И очень правильно поступил, а то пришлось бы мне самому фамилию переиначивать.

— Вы что же, в донском восстании дивизией командовали? — недоверчиво спросил Павел Алексеевич.

— Ну, дивизией не дивизией, а сотню водил.

— Та-ак… А после? Книга-то на самом интересном моменте оборвана. Вернулся Григорий в хутор…

— Все верно. И точка в нужном месте стоит, потому как дальше моя жизнь наперекос пошла. Взяла меня Дончека за загривок и притиснула по всем правилам классовой борьбы. Однако сразу решку не навели, припомнил следователь, что я не только за белых рубился, но и с товарищем Буденным по всему польскому фронту аж до самого Львова проколесил. Стали взвешивать-перевешивать, куда гири потянут: к стенке меня или за решетку. А мне такое скучное ожидание во как осточертело. Станичник один помог — из конвойных. Тоже с грешком был — мы с ним на пару в Сибирь и подались, счастья искать. А она большая, Сибирь-то, на людей голод. Пурга следы заметает… Лет пять мы в дальней тайге со старателями ковырялись. Но не пофартило. Уехали в Кузбасс, уголек добывать. Работа основательная, уважительная. Меня там в стахановцах числили. От конского запаха отвык. А в степь все равно тянуло…

— Страшно было домой-то вернуться?

— А чего мне на рожон лезть?! — холодно блеснули узкие глаза сержанта. — Нешто я сам себе враг?!

— Что же ты к немцам не переметнулся? Они таких с радостью… Мне пулю в спину — и к ним за наградой.

— В спину только трусы стреляют, а я трусом отроду не был. И насчет немцев лишнее слово… Я как на исповеди говорю. У меня за ту войну два Георгия, еще тогда на германцах шашку испробовал, Россию не продавал. А промеж собой в гражданскую схлестнулись — так это дело наше, семейное. Иной раз в родной избе драка бывает… И теперь я не за тебя, красного генерала, добровольцем на фронт пришел. — Жерехов резко повысил голос. — За Россию кому хочешь глотку перегрызу. Главное, Россию не загубить, а всяких властей и всяких партий я на своем веку нагляделся — пальцев не хватит сосчитать.

— Для меня Родина и партия неотделимы, — сказал Белов.

— Это уж ваше дело…

В голосе, в позе сержанта чувствовалось напряжение. Наверное, жалеет теперь, что открылся перед генералом. А жалеть нечего. Надежный он человек, этот опаленный жизнью старый вояка. Ему можно верить, не подведет.

Белов протянул кисет, спросил:

— На эскадрон пойдешь?

В глазах сержанта — удивление.

— На эскадрон?

— Плохо у нас с комсоставом. Повыбивало, сам знаешь.

— Да я же…

— Решай.

— Нет, не пойду! — отрубил Жерехов.

— Не справишься?

— А чего там справляться! Только зачем мне? Тут я на своем месте, воюю исправно, не хуже других. Орден вот заслужил. А в эскадроне на виду, там в один момент прошлое вспомнят. Пусть уж юнцы желторотые командуют, — в голосе сержанта Белов уловил обиду, — которые перед властью чистенькие.

— А ты грязный?

— Я про себя так не считаю, а другие по-всякому думать могут. На кой ляд муть со дна поднимать!

— Зачем же ты мне рассказал?

— Для души, — строго ответил Жерехов. — На душе теперь легко будет. Груз давил. На прорыв пойдем, многие головы сложат. Не угадаешь, кому что выпадет. Новых грехов у меня вроде нету, а со старым помирать неохота. Вот и скинул при случае.

— А не боишься?

— Нет, вы человек понимающий, я ведь вижу. Да и нечего мне бояться, все страсти повидал. Совесть у меня спокойная. А если сам не казнишься, то никакой суд не страшен.

9

9 июня все регулярные части группы одновременно покинули оборонительные рубежи и совершили стремительный марш по лесам