Он забыл, что он уже не гетман. А новый гетман никак не поспевал за ним на своей худенькой лошадке. Та не годилась на то, чтобы носить на себе голубой плащ полководца. И он остановился. Опять под хохот гусар они обменялись теперь и лошадями. Для продолжения игры Сапеге пришлось расстаться и с аргамаком.

Северные леса, глухие и тёмные, обступили их. И быстро промелькнули два десятка вёрст до монастыря. А вот и последний поворот на узкой лесной дороге. На полном скаку они вырвались из леса на просторный луг.

Он тянулся далеко вдоль берега реки.

А там, на дальнем его конце, подле густого леса, на берегу излучины вот этой тихой речки Устье, стоял монастырь, прижался к берегу. Обитель монахов, отшельников когда-то. Сейчас же место здесь стало проходным. Устьинский Борисоглебский монастырь, место заточения в последнее столетие иноками неугодных властям в Москве. Немало здесь из них так и закончили свои земные дни.

Все монастырские постройки были одёрнуты острогом. Две башни даже были и ворота из толстых брусьев, высокие, глухие. Внутри обители маячили церковные купола под деревянной черепицей. А на часовенке, подле ворот, стоял ангел с огромным крестом на плече. Деревянными крылами пытался он взмахнуть, не в силах взлететь вверх, прикованный к земле непонятной властью.

И странно было видеть ему, Сапеге, знакомых вот этих ангелов здесь, в краю лесном. Таких же неподвижных, рукокрылых и немых, как и в своей родной земле… И он тряхнул головой, отгоняя какое-то наваждение. На мгновение ему показалось, что здесь ждут его, что видел он уже когда-то вот это всё: обитель, поле перед ней, и речку, тихую такую же, и лес. И даже ангела вот этого. Жизнь вроде бы пошла по кругу и стала повторяться. Устав от гонки, она решила отдохнуть, с чего-то собралась обмануть его: и вот теперь подсовывает ему одно и то же…

Тем временем Будило, манерно подражая гетману, повелительно махнул рукой в сторону обители и крикнул гусарам: «Туда, туда!»

Они подъехали к воротам монастыря. Там их не стали долго мучить расспросами, но впустить согласились не более десятка. Остальные же из полусотни гусар, личной охраны гетмана, остались за воротами, у часовенки, подле святого места…

«Хм! Братства по нищете и радостям!» — с сарказмом мелькнуло у Сапеги.

Монастырский двор оказался чисто подметённым. И были утоптаны тропинки, чёткие, прямые: от келейной до трапезной и храма, до портомойной. В конюшню тоже вела особая дорожка, избитая копытами, как будто вспахана была слегка сохой.

Тут, на дворе, они спешились. Сапега и Будило с гусарами оставили лошадей пахоликам, тревожно взиравшим на всю эту панскую затею, и прошли к игуменской. А Будило уже распоряжался вовсю как гетман, вошёл в раж, покрикивал, а на него, на Сапегу, больше всех.

Игумен вышел из своих покоев на крыльцо и поклонился им. Он был высокий ростом и сухой, с длинной бородой, приятный на лицо.

Узнав, зачем они приехали, он закивал головой: «Да, да, хорошо, пойдёмте!»

Он спустился с крыльца и двинулся широким шагом впереди них к избёнке, что стояла на отшибе от остальных построек. Он проводил их, но сам не вошёл туда.

Дверь, крохотная, но тяжёлая и низкая, призывно скрипнула, как будто подала сигнал кому-то.

Сапега согнулся чуть ли не пополам, переступил высокий порог вслед за Будило и сразу же окунулся в полумрак. За ним вошли все остальные.

— A-а, заходи, заходи, я жду тебя уже давно! — раздался хриплый голос в полумраке кельи; но непонятно было, к кому он обращается, кому из них был предназначен, кто был для него долгожданным, кого прозрел он в дороге едущим сюда…

Вот в глубине кельи что-то звякнуло. Неясная фигура поднялась с какого-то чурбака и загремела цепями, подходя к ним ближе. Из полумрака выплыло и обозначилось лицо с полу-седою бородой: лик непонятный, тёмный, с впалыми глазами из-под скуфейки, надвинутой на лоб; они взирали на него, на Сапегу, и никого не видели иного в келье.

Сапега понял сразу же всё. Бессмысленно здесь было притворяться и вести какую-то детскую игру. И он стал ждать, что будет дальше… Присмотревшись, он стал различать всё в полумраке, увидел на голове у старца железный обруч, на поясе висели тяготы железные, в пуд весом, не меньше. Вериги были ещё на плечах и на груди. Металл холодный, как видно, стал уже давно родным для плоти. Плоть въелась в него, а он проник в неё. Всё его тело, должно быть, исстрадалось от тяжёлой ноши. И мышцы, одни лишь мышцы остались от монаха. К тому же он волочил ноги. За ним, как за кандальником, кувыркалось два камня, обтянутых железом. Железной цепью старец был ещё обвит. Она, обвив его, была прикована к седалищу из комля толстой сосны, проросшей сквозь пол из глубины земли, из её толщи. Но её, сосну, тут же, видимо, срубили, его к ней приковали, цепь тащится за ним, ступать мешает, позвякивает звеньями…

«Ему бы панцирником быть! Его сбить с ног никто бы не смог!» — развеселила эта мысль Сапегу.

И он стал рассматривать дальше келью и кресты, все кованные из железа. И железная палица ему, мирному страстотерпцу, зачем-то оказалась нужна вот здесь, в его ужине, каморке. В ней негде было даже повернуться… На шее у монаха чернело путо, как ошейник у гончего пса, массивное, заковано, и намертво, было оно…

— Ты, пан гетман, не то мыслишь, — проговорил старец хриплым, но сильным голосом. — Воевать, мир божий разрушать — удел слабых духом… Рыцарь, он, как младенец, всё балуется, тешится.

Он будто прочитал его мысли. И Сапеге стало занятно, прибавилось ещё больше любопытства вот к этому необычному юродивому.

«Он что им — того?» — подумал он, увидев кнут из железной цепи на столе, тот кособочился на чурбаках.

Когда-то в юности он читал в одной книжонке, когда читать ему ещё хотелось, о тех, кто истязают сами себя, бичуют, издеваются над плотью, о странных флагеллантах, заполонивших Европу. И даже в Польше завелась зараза та…

И он опёрся на этот стол. Ему взбрело в голову проверить: насколько крепко тот стоит, не упадёт ли от слабого нажима… Но нет, не пошатнулся даже. Хотя он был кривой, убогий, врос будто в пол, как и всё остальное в этой странной келье.

— Тот, за кого ты пришёл воевать на эту землю, есть порождение адово!.. Не примет Русь его!..

Грудь старцу сдавливали тяжести. Но говорил