они вползают снова в голову, как будто прятались под волосами…

Мовник наконец-то ушёл. И тут Михалка привёл в баню к нему Фроську и оставил их наедине.

Фроська разделась перед ним, не стесняясь.

Её, Фроську, где-то отыскал всё тот же Михалка по его наказу. Уж как тот справился с этим поручением, то и сам бог не узнает, наверное, никогда. И вот теперь он приводил её тайком к нему, и тоже откуда-то, где содержал её так, что ни одна душа в лагере не знала об этом.

Но сейчас ему почему-то было неприятно видеть её упругое тело: в глаза всё время лезла исполосованная спина монаха… Он попробовал выбросить всё из головы, подумал о Марине, о всегда холодном её взгляде, когда она смотрела на него… Не помогло и это. И он, чтобы забыться, прижался к Фроське, почувствовал её обволакивающую силу. Так прилипать, всем телом, могла только она…

Фроська была на этот раз какой-то странной… Об этом он подумал потом уже… Пошарил рукой по ней: она лежала рядом, пластом…

— Я, батюшка, совсем отвыкла от тебя, — извинилась она, решив, что плохо услужила.

Он промолчал, но спросил её о другом:

— И где он схоронил-то тебя? — намекая на Михалку.

— А как ты, батюшка, обмолвишься невзначай при своих боярах-то? Что мне тогда? Ведь загубят… Особливо твоя царевна, латынянка, тощая, как недорослевая теляти!

Впервые он услышал от неё вот такое: злость безропотного существа. Яд, бабий, тёмный, проснулся в ней. Ну точно такой же тёмный, какой всегда стоял в глазах Михалки. И у него мелькнула мужицкая мысль, но он тут же отогнал её, не веря, что тот осмелится на такое…

— А как ведёт себя Михалка? — всё же спросил он, млея от слабости и ощущая рядом её жаркое тело. — Не трогает, а?

— Не-е, что ты, батюшка!.. Он мне как братец, — смиренно сказала Фроська и стала перебирать складки кожи на его животе, как когда-то на смертном ложе перебирала мать подол рубахи ему…

«Хорош братец! — сердито подумал он. — Чужую бабу отбивает!»

Они спустились с полка, вышли в предбанник. Там он налил ей чашу вина и протянул: «На, пей!»

Она взяла чашу с бабьим жеманством, стоя обнажённой перед ним. И пока она пила, держа чашу двумя руками, странно, по-детски, он глядел на её тело, сильное, здоровое; ей бы рожать и рожать детей, таких же сильных и здоровых. И он подумал, не отпустить ли её на все четыре стороны. Но тут же он выбросил всё это из головы, заранее зная, что она не захочет и не уйдёт сама никуда от него.

Фроська выпила чашу до дна и поставила её на лавку. Затем она изящно повела своим тугим гладким телом, обольщая и зазывая его вновь на любовные забавы. Изогнув стройный стан, уже начавший оплывать, она поиграла ногой и колыхнула полной грудью. Её розовые сосцы подпрыгнули, полыхнули красным огнём у него перед глазами. И он проглотил какой-то комок, ну точь-в-точь так же, как на Пыточном, как будто перед ним был тот монах, весь залитый кровью. Ему стало дурно, его чуть не стошнило, и он показал на дверь: «Иди!.. Оставь меня!»

Фроська уже знала этот его жест, перстом указующий вперёд. Он появился у него ниоткуда и как-то сразу. Знала она и то, что в такие минуты не следует перечить ему. Синяк на её заднице, от его тяжёлой руки, не сходил у неё как-то целый месяц. И она, накинув сарафанчик, вышла из баньки под его молчаливым взглядом.

После Фроськи пришёл каморник и помог ему одеться. Он причесал волосы, ещё мокрые, натянул мурмолку с меховой опушкой, но не ту, в какой был на Пыточном, а другую. Её принёс дворецкий, снял с кого-то, как видно, поношенную уже. Не то чтобы слишком, но всё же… «Вот сволочь! Не мог найти новую!»

Но не успел он ещё выйти из бани, как его непокорные волосы уже сами собой выбились из-под мурмолки, полезли кудрями на лоб и почему-то мешали ему… «А-а!» — вспомнил он всё того же монаха, его макушку с плешью, подёрнутую пушком, как у цыплёнка.

И он, чтобы отогнать это видение, помотал головой и заспешил к себе в хоромы.

Прошла ночь. Он хорошо отдохнул в своей спаленке и оделся в то, что принёс князь Семён. Буркнув ему: «Пошли, проводишь до царицы!» — он направился к своей благоверной супруге, заранее предупреждённой, что он сегодня желает навестить её и поговорить о неотложных государевых делах.

И вновь разговор у него с Мариной вскоре зашёл о её посланце в Рим, Авраамии Рожнятовском. Тот как будто сгинул — ни слуху. И он стал выговаривать ей, что все её потуги провалились, и равнодушно взирал на неё, на её маленькую фигурку и узкую грудь, сухие тонкие губы и большие глаза, наполненные чем-то: похоже, в них замерло какое-то страдание…

«С чего бы это?! — удивился он такому несоответствию. — Царица, вся власть у ней, что захочет — тотчас же будет!»

— Пани Барбара, выйди! — вдруг резко приказала Марина Казановской, метнула недобрый взгляд на него. — Мне с его величеством надо поговорить с глазу на глаз!

Казановская вышла из горницы со всеми дамами.

— Ваше величество, вы можете развлекаться с кем угодно! — в укор ему, на его колкости, заговорила она. — И как вашему величеству на то бог сподручит! — едко поддела она стиль русских грамот и челобитных, прочитав как-то с отвращением одну-две из тех, что приходили к нему. — Но я не желаю мириться с тем, что обо мне пойдут всякие толки!..

Она побледнела. В ней верх взяла тёмная сторона женщины, рассерженной и обойдённой ласками…

— И я настаиваю на том, чтобы ваша светлость обходились со мной как… как с супругой! — вырвалось у неё, и она вся вспыхнула, когда он взглянул на неё.

И он понял, что она предлагает себя ему…

«О-о господи, но не сегодня же!» — панически пронеслось в голове у него.

— Вы, государыня, сами же говорили, что нам надо ещё привыкнуть друг к другу! — поспешно заговорил он, чтобы выкрутиться из неловкого положения. — Позвольте, я сегодня просто посижу у ваших ног! — попросил он её умоляюще со страстью любящего мужа, а у самого всё внутри захолонуло: неизвестно, что она может выкинуть вот сейчас, похоже, снедаемая любовной истомой.

Марина покраснела, заметив его утомлённый вид, подумала, что это из-за того суда, над каким-то еретиком, и тот довёл его. А тут ещё она