Когда она вернулась, маркиз и госпожа де Плугастель по непонятной причине поменялись местами. Теперь она сидела в кресле с позолотой, обитом парчой, а он, несмотря на усталость, оперся о спинку и, судя по позе, о чем-то серьезном просил ее. Когда вошла Алина, он сразу же умолк и отодвинулся, так что у нее возникло чувство, будто она помешала. Она заметила, что графиня в слезах.

Вскоре явился Жак с подносом, уставленным яствами и винами. Графиня налила гостю бургундского, и он залпом выпил, затем, показав грязные руки, попросил разрешения привести себя в порядок, прежде чем приняться за еду.

Жак проводил маркиза и помог ему, и когда тот вернулся, он выглядел как обычно и незаметно было следов жестокой переделки, в которую он попал. Он держался спокойно, с достоинством, однако был очень бледен и измучен. Казалось, он внезапно постарел, так что теперь ему можно было дать его возраст.

Пока маркиз с большим аппетитом угощался – по его словам, у него с утра не было во рту маковой росинки, – он рассказывал подробности ужасных событий этого дня. Ему удалось сбежать из Тюильри, когда стало ясно, что все потеряно и началось массовое истребление швейцарцев, израсходовавших последние патроны.

– Да, все было сделано не так, – заключил он. – Мы были робки, когда следовало быть решительными, и решительны, когда стало слишком поздно. Нам все время недоставало правильного руководства, а теперь – как я уже говорил – нам пришел конец. Остается только бежать, едва только выяснится, как нам это сделать.

Госпожа де Плугастель рассказала о надеждах, которые возлагала на Ругана.

Это вывело маркиза из уныния. Он склонен был смотреть на вещи оптимистически.

– Вы напрасно оставили всякую надежду, – уверял он. – Если этот мэр настроен дружески, он поступит, как обещал его сын. Вчера ночью было слишком поздно сюда ехать, а сегодня – если только он уже в Париже – с той стороны города невозможно пробраться. Скорее всего, он еще приедет. Молюсь, чтобы он появился: сознание, что вы и мадемуазель де Керкадью вдали от этого ужаса, будет для меня большим утешением.

– Мы должны взять вас с собой, – сказала госпожа де Плугастель.

– Ах! Но каким образом?

– Молодой Руган должен привезти пропуск на три лица – Алину, меня и моего лакея Жака. Вы бы могли занять его место.

– Клянусь честью, сударыня, я бы занял место любого человека, чтобы уехать из Парижа, – рассмеялся маркиз.

У дам тоже поднялось настроение и ожили угасшие надежды. Но когда на город вновь спустились сумерки, а спаситель все не появлялся, надежда вновь стала слабеть.

Наконец господин де Латур д’Азир, сославшись на усталость, попросил разрешения удалиться, чтобы немного отдохнуть перед тем, что, возможно, вскоре предстоит. Когда он вышел, графиня убедила Алину пойти прилечь.

– Я позову вас, дорогая, как только он появится, – пообещала она, мужественно делая вид, что уверена в этом.

Алина нежно поцеловала ее и ушла, настолько спокойная внешне, что графиня даже начала сомневаться, понимает ли она, какая опасность грозит им теперь, когда в доме человек, хорошо известный и вызывающий такую ненависть, человек, которого, вероятно, уже разыскивают.

Оставшись в одиночестве, госпожа де Плугастель прилегла на кушетку в гостиной. Была жаркая летняя ночь, стеклянные двери были открыты в прекрасный сад. Откуда-то издалека доносились звуки, говорившие, что толпа продолжает вершить расправы, которыми начался этот кровавый день.

Госпожа де Плугастель прислушивалась к этим звукам, благодаря небеса за то, что события разворачиваются далеко отсюда, в секциях, расположенных к югу и западу, и опасаясь, как бы секция Бонди, где находился ее особняк, в свою очередь не стала сценой ужасов.

Кушетка, на которой лежала графиня, была в тени, так как свет в гостиной был погашен. Горели лишь свечи в массивном серебряном канделябре, который стоял на круглом столике с инкрустацией, находившемся в середине комнаты, – островок света в сумерках.

Часы над камином мелодично пробили десять, и тут в доме раздался другой звук, неожиданно нарушивший тишину и заставивший графиню вскочить на ноги, задыхаясь от страха и надежды. Кто-то сильно стучал в дверь внизу. Последовали минуты напряженного ожидания, и в комнату ворвался Жак. Он огляделся, не сразу заметив свою госпожу.

– Сударыня! Сударыня! – выпалил он, задыхаясь.

– Что там, Жак? – Графиня овладела собой, и голос ее был тверд. Она вышла из тени в островок света, к столику.

– Внизу какой-то человек. Он спрашивает… он хочет немедленно видеть вас.

– Какой-то человек? – переспросила она.

– Он… кажется, это должностное лицо. По крайней мере, у него трехцветный шарф. Он отказывается назвать свое имя – говорит, что оно вам ничего не скажет и что он должен увидеть вас сию же минуту.

– Должностное лицо? – переспросила графиня.

– Должностное лицо, – повторил Жак. – Я бы не впустил его, но он потребовал отворить именем нации. Сударыня, приказывайте, что нам делать. Со мной Робер. Если вы пожелаете… что бы ни случилось…

– Нет-нет, мой добрый Жак. – Она великолепно владела собой. – Если бы у него были дурные намерения, он, разумеется, пришел бы не один. Проводите его ко мне, а потом попросите мадемуазель де Керкадью присоединиться к нам, если она не спит.

Жак вышел, несколько успокоенный. Графиня села в кресло у столика со свечами. Она машинально разгладила платье. Если напрасны ее надежды, напрасны и мимолетные страхи.

Дверь отворилась, и снова появился Жак. За ним, быстро шагая, вошел стройный молодой человек в широкополой шляпе с трехцветной кокардой. Оливковый редингот был перехвачен в талии трехцветным шарфом. На боку висела шпага.

Он раскланялся, сняв шляпу, и в ее стальной пряжке отразилось пламя свечей. У него было худое смуглое лицо, а взгляд больших темных глаз был пристальный и испытующий. Графиня подалась вперед, не веря своим глазам. Потом глаза у нее загорелись, бледные щеки окрасились румянцем. Вдруг она встала, вся дрожа, и воскликнула:

– Андре-Луи!

Его дар смеха, кажется, окончательно иссяк. Он продолжал рассматривать графиню странным испытующим взглядом, и его темные глаза, вопреки обыкновению, не светились юмором. Однако мрачным был его взгляд, но не мысли. Благодаря беспощадной остроте видения и способности к беспристрастному анализу он видел всю нелепость и искусственность чувств, которые сейчас испытывал, не позволяя им завладеть собой. Источником этих чувств было сознание, что она – его мать (как будто та случайность, что она произвела его на свет, могла теперь, спустя столько времени, установить между ними реальную связь). Мать, которая бросает своего ребенка, недостойна этого звания – и зверь так не поступит.

Он пришел к выводу, что согласие спасти ее в такой момент – сентиментальное донкихотство чистой воды. Расписка, без которой мэр Медона не соглашался выдать пропуск, поставила под угрозу все его будущее и, возможно, саму жизнь. Он пошел на это не ради реальности, а из уважения к идее – он, который всю жизнь избегал пустой сентиментальности!