у моего поколения, мы будем вести борьбу» (с. 133), либо хрестоматийными заверениями из катехизиса доброго семьянина: «Дети – это все мое счастье» (с. 164). Не обходилось, разумеется, и без некоторых неурядиц, которым автор дневника немедленно придавал назидательное и философско-педагогическое звучание: «Справедливости ради я должен подчеркнуть, что Рут держит наших 6 детей и домохозяйство в рамках жесткой дисциплины и порядка. Но все же с возрастом она все больше беспокоит меня своим бесконтрольным характером. К сожалению, естественный импульс материнской любви часто на практике влияет на то, что мать слепа к ошибкам своих детей, но никогда не упустит из виду ошибки чужих детей» (с. 166).

Как только появлялась возможность, Бах-Зелевский немедленно вылетал на самолете к своей семье «на выходные». Зачастую складывается впечатление, что речь идет не о военных действиях, где по его приказам безжалостно уничтожались другие женщины и дети, а об обычных буднях, где уничтожение партизан и гражданского населения – это будничная управленческая задача: «Счастливая игра детей тронула мое сердце. Забвение тяжелой работы в России на несколько часов. Вечером я вместе с мамочкой, Сьюзи, Хубертом и Инес выпил французского шампанского. Утром следующего дня я отпраздновал день рождения Людольфа. Снова ходил по дому и саду, чтобы погрузиться в счастливое переживание родного Бургвайде» (с. 147).

Обращает на себя внимание и комфортный быт военачальника, ведущего войну на уничтожение. Например, в Могилеве он «разместился в большевистском детском доме с центральным отоплением с холодной и горячей водой. Гостиная и спальни – огромные залы с четырьмя окнами с видом на сад и город. Ванная комната с туалетом. Посреди роскошных апартаментов стоит двойной стол» (с. 153). Бах-Зелевский требовал комфортного обслуживания даже в примитивных условиях: «Хочу, чтобы у меня работали только женщины, так как мужское дело обычно сводится к пьянству. Хочу сам отбирать себе девушек, чтобы поддерживать приличную атмосферу… Мой дом должен оставаться чистым» (с. 152–153). На страницах дневника он неоднократно любуется самим собой и гордится тем, что подает пример своим коллегам: «Во время ужина на столе были белые скатерти и цветы, чистые ординарцы и женское обслуживание, мелодичная музыка русской пианистки и игра на балалайке. В здешних примитивных условиях этот концерт вызвал оглушительные аплодисменты. Но нам, немцам, нельзя здесь забывать о своей культуре, если мы не хотим опуститься на уровень этой восточной расы» (с. 160) (выделено нами. – Е.М., А.Р.).

В квартире Бах-Зелевского в Могилеве была размещена библиотека (с. 200), она служила одновременно и местом культурного досуга: «вечером в моем доме был кинотеатр» (с. 203). Приятное времяпрепровождение обеспечивалось и другими средствами: в театре Могилева (с. 205), «культурный вечер с песнями в танковом корпусе» (с. 205), «охранные команды, в которых были певцы и украинские танцоры, выступили в национальных костюмах» (с. 282), экскурсия по Смоленску с посещением собора, оперы (с. 156). Посещения офицерского клуба и вечера за бокалом вина, шампанского или с пивом также были не редкостью.

При этом одних своих коллег Бах-Зелевский порицает за небрежность в быту: «Господа офицеры перестали импровизировать, чтобы сделать свое жилье более удобным» (с. 228), другим же без стеснения завидует. «Когда кто-то приезжает из примитивного Могилева, чтобы увидеть немецкую Ригу с ее прилично одетыми людьми, оживленными улицами и автомобилями, то она производит потрясающее впечатление, как если бы вы внезапно перенеслись из Азии в центр Германии. Здесь, в Риге, совсем не чувствуется войны. Квартира высшего фюрера СС и полиции находится в роскошном „Рыцарском доме“[292], обставленном старинной мебелью и настоящими старыми картинами. О продовольственном снабжении чиновников и говорить нечего!» (с. 161).

Конструируемый им в дневнике образ морального (в рамках национал-социализма), высококультурного и преданного идеалам рейха человека Бах-Зелевский пытался поддерживать среди своих подчиненных: «Но постыдным для культурной нации является то, чтобы доходить до уровня побежденных поляков и русских. Я очень пессимистичен в этом отношении. Воспитательное влияние немецкой женщины отсутствует, и опустошенная местность соблазняет слабохарактерных к пьянству» (с. 138) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Публикаторы дневника справедливо видят причину пьянства не столько в отсутствии культуры, сколько в совершаемых людьми Бах-Зелевского казнях.

Казалось бы, для человека, оказавшегося в 15 лет на фронтах мировой войны, не может быть и речи о недостатке смелости и мужества. «Фронтовики Первой мировой войны, – пишет он, – знают одну фразу: „Мужество – это страх, который ты призван преодолеть“» (с. 259–260). Однако Бах-Зелевский почти панически боялся смерти. Столь явное отклонение от желанного им идеала породило множество размышлений на страницах дневника.

Много раз он эмоционально фиксирует те опасности, которым подвергался в течение дня: «Мы ехали по шоссе, полном выбоин. Внезапно я заметил перед автомобилем предмет, который, как я подумал, был деревянным прогоном. Я прошел мимо него. Когда мы остановились, я понял, что это была мина, покрытая небольшим слоем земли. Как легко я мог расстаться с жизнью!» (с. 137) «Мой самолет был несколько раз сильно обстрелян, когда я перелетал стрелковые цепи» (с. 140). «Только лишь счастливый случай спас мой самолет… После приземления мы с гордостью смотрели на попадания в нашу машину» (с. 156–157). «Ночью самолеты противника разбомбили мой дом» (с. 206). Не в силах бороться с охватывавшим его чувством страха, Бах-Зелевский принимался размышлять в своем дневнике: «Сталин в суточном приказе по войскам заявил: „Трус много раз умирает за день, а храбрый умирает только один раз“[293]. Во время сегодняшнего полета я умирал несколько раз. Значит, я трус? Что это – мое слабоволие и чувство страха, не дающие стать мужественным?» (с. 254) Ни религия, ни вера в счастливую звезду не позволяют ему избавиться от постыдной слабости: «Можно только выполнять свой долг и усердно работать, остальное находится в руках Божьих, как скажет религиозный человек, или же это удача и судьба, как считают другие» (с. 261). В итоге он принимает важное для себя решение: «Доктор Шпехт, по моей просьбе, дал мне капсулу с сильным ядом… опыт привел к меня к мысли, что я могу попасть в плен… Когда руки больше не смогут держать оружие, тогда и можно будет воспользоваться этим средством. Я не боюсь смерти, но попасть в руки большевиков означает для меня, высшего фюрера СС, жестокие пытки» (с. 187) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Возможно, это обстоятельство повлияло на его поведение после войны и в достаточной мере объясняет попытки выжить любой ценой.

Несмотря на все принятые меры и звучащие как заклинание слова, выделенные нами выше, страх смерти неустанно преследовал Бах-Зелевского. С нескрываемым беспокойством он фиксирует небольшой