Удачно устроившись на корейский лесовоз вместо сраженного лихорадкой кока, я уговорил капитана взять на борт и дядю, кормить и поить которого обязался за свой счет. Капитан долго ворчал и злобно щурил свои азиатские глазки, но согласие всё же дал. Правда, лишь в ответ на мое клятвенное заверение, что дядя сойдет с борта лесовоза в Египте. А что мне оставалось делать? Я рассудил так: во-первых, Египет — это почти Европа, а во-вторых, там наверняка спокойнее, чем в объятом войной Мозамбике.

Наконец, после нескольких дней суматошной погрузки, настал час отплытия. Тяжело осевшее под грузом древесины судно «Амчита-Инко», исторгнув прощальный душераздирающий звук сирены, отчалило от берега, и только тогда я осознал, что у меня не столько начинается возвращение домой, сколько подводится черта под очень значимым отрезком жизни. Пусть он был невелик, чуть менее двух месяцев, зато за эти незабываемые сорок девять дней я побывал и в раю, и в аду. Любил и был любим. Убивал и умирал. Страдал и побеждал…

Судорожно сжимая ржавый трос леера, я не мог оторвать взгляда от медленно удаляющегося сумеречного берега и даже не сразу заметил, что по щекам текут слезы. Слезы радости и скорби одновременно. А потом в памяти вдруг всплыли слова Мунги о проклятии, наложенном королем кафров на «Глаз Лобенгулы», и на душе стало тревожно: как-то приживется алмаз в России? И приживется ли?…