«У них тут куча ребятишек — и мал мала меньше, — думал капитан, сидя вечером в гостях. — Но у Петрова молоко есть…»

Вечером пел хор. Играла скрипка, гремел бубен. Женщины и девицы веселились и плясали.

Чуть свет явился Чумбока.

— Да, брат, давно не видались!

Чумбока сияет. Он одет по-гольдски: в расшитом халате и берестяной шляпе. Геннадий Иванович повторил Петрову, что делать в случае нападения, куда идти, как сопротивляться. На мгновение он задумался, его очень беспокоила судьба Бошняка и его команды. Он надеялся узнать подробности на устье Хунгари.

Невельской впервые ехал вверх по Амуру. Все эти годы посылал туда офицеров, представлял, что там делается, но никогда не разрешал себе радости и удовольствия побывать самому. Он должен был ради дела все время оставаться в гнилом углу края, там, где соприкасаешься с иностранцами и с глупостью нашей бюрократии, чтобы вовремя отвечать на каждую бумагу из Компании или из Иркутска, чтобы не упустить ни одного шанса в пользу экспедиции. Но вот теперь дело требовало от него поездки в верховья. Все бы хорошо, да дочь больна. Нет настоящей радости от путешествия!

Геннадий Иванович взглянул в светлые холодные глаза Петрова.

— Если будет хоть какая-нибудь возможность, пошлите молочка, — тихо сказал он. — Ну, прощайте. — Он пожал руку и, схватив Петрова за шею, нагнул его.

Через минуту два малых суденышка — байдарка с алеутом и Невельским и лодка с Чумбокой — отвалили от берега.

— Брат мой Удога теперь живет не в Онда, как раньше, он теперь живет в Бельго, — держась подле байдарки, говорил Чумбока. — Мы зайдем с тобой к брату, вот он самый хороший проводник. Обязательно возьми его. Он лучше меня фарватер знает.

Суда Амурского сплава приближались к устью реки Зеи. Уж недалеко до города и крепости Айгун. До сих пор на берегах была лесная пустыня. Теперь стали попадаться маньчжурские деревеньки с полями и огородами. Караван стал на ночевку. На одном из островов заиграла военная музыка.

Вечером Муравьев вызвал к себе чиновника министерства иностранных дел Свербеева и капитана Сычевского — переводчика маньчжурского языка. Сычевский — знаток Китая. Он не раз рассказывал Муравьеву о современном положении маньчжурской династии и о революционном движении в Китае.

Айгун — главный пункт маньчжуров на Амуре. Здесь у них, по слухам, флотилия и войско.

— Сейчас же на лодку и под покровом ночи — в Айгун, — приказал губернатор Сычевскому и Свербееву. — Вот лист для передачи начальнику города. Проводника я вам нашел, из тех маньчжуров, что приезжали сегодня слушать музыку. У моих казаков нашелся приятель. Кроме того, в числе гребцов с вами пойдет мой Хабаров, потомок знаменитого Ерофея, дружок проводника-маньчжура. К утру вам быть в Айгуне. Мы тут делаем обычную ночевку и ни на час не задержимся более чем обычно. Поэтому для вас остается ночь. Постарайтесь успеть, а утром в обычное время мы снимаемся. До нашего прихода в Айгун лист должен быть передан начальнику города и прочитан им. Вам, видимо, скажут, что сами ничего не смеют ответить и должны запросить Пекин. Но помните, вы обязаны соблюсти долг вежливости и сделать все, что в наших силах… Я предполагаю, что тут может быть и что они станут делать: по их обычаю — тянуть и толком ни о чем не говорить. Старайтесь прибыть не рано и не поздно, чтобы зря не выслушивать их придирки и соблюдать достоинство. Потом откланяйтесь и обещайте передать ответ мне.

Чиновники сели в лодку. Гребцы уложили туда мешок с мелким серебром, ящики с винами, фруктами и закусками. «Ешь — не хочу, — думал Алексей Бердышов, который также шел в этой лодке гребцом. — Нам-то не отломится!» Маньчжур Арсыган в халате уселся на носу лодки.

— С богом! — сказал губернатор.

Лодка пошла в темноту.

Ночь была ясная, тихая и теплая, и все огромное звездное небо отражалось в черном зеркале великой реки. Вскоре последние сторожевые суда русских остались далеко позади. Небо и река слились, и все вокруг было в звездах, и сигнальные огни сплава в глубокой дали казались новым созвездием. Неподалеку, видимо на одном из островов, слышался заливистый свист.

— Соловей! — сказал до того молчавший Маркешка.

— Быть не может, чтобы соловей! — ответил Свербеев. — Это какая-то птичка. В Сибири соловьи не водятся.

— Амурский соловей! — подтвердил Бердышов.

— Эх, дивно поет! — подхватил Хабаров. — Из-за одних соловьев сюда бы!

Казаки затеяли разговор с Арсыганом. Сычевский спросил маньчжура:

— А почему в деревне у вас не осталось ни единого жителя, а все убежали при подходе судов?

— Боятся русских!

— А у тебя же есть приятели русские. Разве ты прежде бегал от них?

— Нет, от них зачем же я буду бегать!

— Так почему же теперь убежал? Ведь ты тоже убежал?

— Как же я бы не убежал, когда всем велели бежать? Да говорили, что русские, мол, всех будут сгонять и станут мстить за то, что когда-то в старое время у них будто вырезали тут деревни. Мести, говорили, русских надо бояться. А кто бы не поверил — голова долой.

Арсыган рассказал, что военные люди со сторожевых постов в верховья реки приезжали еще весной с известием, что русские построили, говорят, какие-то лодки и собираются плыть вниз. Слух этот и прежде часто доходил через орочон-охотников и тайно торгующих с русскими купцов.

— Мы совсем не собираемся никого убивать, — стал объяснять Сычевский, — и мстить не думаем. Это нарочно вам говорят, чтобы вы не разговаривали с нами и не узнали бы правду. Чиновникам выгодно внушать вам зло к русским, они боятся, что вы подружитесь с нами и перестанете слушать свое начальство. Как думаешь, Арсыган, правильно я говорю?

— Конечно! Разве врешь! Однако, верно, похоже… Но если мы будем слушаться тебя, а не своих властей, то нам головы отрубят. Как ты думаешь, верно я говорю?

— Да, пожалуй, и это верно! — подкрутив ус, ответил Сычевский. — Но ведь у вас много голов рубят зря. А мы хотим, чтобы все узнали, что русские вам не враги, а друзья и что с нами можно жить хорошо. А уж когда об этом все узнают, то чиновник-джанги ничего не поделает. Всем головы нельзя отрубить.