знакомых и кто, по моим расчетам, не отличался большой скрытностью. Я выбрал три жертвы: Юру Гастева, Борю Шрагина и кого-то еще, кого, сейчас забыл, и передал им по телефону:

— Вы радио слышали?

— А что?

— А. Д. выдвинули на Нобелевскую премию. Очень важно быстро это распространить.

Вскоре это и произошло.

Турчин сообщил, что еще один человек готовит письмо в защиту Сахарова. Им оказался новый наш сосед по Беляево-Богородскому — физик Юра Орлов, член-корреспондент Ар­мянской академии наук. Юра начал свою диссидентскую дея­тельность еще в 1956 году, когда, будучи аспирантом, сказал на собрании, на котором зачитывалась речь Хрущева о Ста­лине, что виноват не один Сталин, а система. С тех пор нача­лось его кочевание по России. Он тоже не был готов к пуб­личным действиям и разослал свое письмо по рукам без его публикации. Но оно стало известно властям, и Юра быстро пополнил ряды беляево-богородских безработных.

До этого я строго придерживался еврейской дисциплины и открыто не встревал в диссидентские дела. Но тут мне стало казаться, что тактика эта начинает обнаруживать свои сла­бости. Сахаров всегда выступал в нашу защиту, поэтому молчать становилось аморально. Я решил, что надо публично поддерживать диссидентов в части требований, касающихся прав человека. Все равно мы были связаны тысячами нитей, и вести себя иначе означало уподобляться страусу, прячуще­му голову в песок. Правда, я полагал, что должно быть раз­деление обязанностей и что вряд ли стоит всем выступать в защиту диссидентов. Я стал ждать лишь повода для первого выступления. Он быстро нашелся. Угрожал арест Жене Бара­банову за то, что он передал рукопись Эдуарда Кузнецова на Запад. Мое выступление в защиту Жени, которого я давно знал, поддержал Шафаревич. Мое имя появилось в эфире. После этого Турчин познакомил меня с Сахаровым. В октяб­ре Жорес и Рой Медведевы — один в Англии, другой в Моск­ве — стали критиковать Сахарова и Солженицына. С Жоресом я уже был связан, теперь у меня возникли дружественные отношения и с Роем. Я решил выступить против их позиции, но не против них лично. Я написал статью «В чем правы и неправы братья Медведевы» и отвез ее Сахарову. Он с удов­летворением сказал: «Вы сделали важный вклад».

Ночью я проснулся, обливаясь холодным потом. Я не хотел приносить себя в жертву. Как сказал однажды Володя Кор­нилов, «настоящий мужчина не должен садиться в тюрьму». То, что я сделал, выходило за рамки тогдашних правил иг­ры. Я мучительно дожидался утра, чтобы тут же поехать к Сахарову и забрать свою статью. Но к утру страх стал про­ходить. Через день Андрей Дмитриевич созвал у себя пресс-конференцию и, в частности, передал корреспондентам мою статью. Заработал эфир. А дней через десять «Немецкая вол­на» передала полный ее текст. Любопытно, что именно с этой статьи начались мои тесные дружественные связи с Роем Медведевым, который в отличие от Жореса на статью не оби­делся. Женя Барабанов передал мне слова Никиты Струве из Парижа: «Появилась новая звезда Самиздата». Он имел в виду письмо в «Вече» и статью о братьях Медведевых.

Началась война Судного дня. Вначале я, как и все, был ус­покоен заверениями Моше Даяна, но вскоре стал чувство­вать, что дела зашли слишком далеко. Впрочем, уже через несколько дней мне стало ясно, что ход войны предрешен... Когда египтяне начали танковую атаку в Синае, я знал, что если они не добьются решающего преимущества в первые день-два, значит, их атака захлебнулась. В эти дни я увидел­ся с Бобом и Риком, которые впервые привели прекрасного норвежского журналиста Нильса Удгаарда. Они посматривали на меня сочувственно:

— Что же это ваши? У них уже кончились боеприпасы.

— Обождите день-два.

По моим расчетам танковая атака египтян уже провали­лась. Мне звонили из-за границы, я подписывал письма, вы­ражал солидарность. 19 октября в 12 часов дня, во время обычного разговора, мой телефон вдруг перестал подавать признаки жизни. Было ясно: его отключили. Тут же я обра­тился к начальнику Черемушкинского телефонного узла, при­нявшего меня отменно любезно:

— Вы случайно не замечали раньше постороннего шума в вашем аппарате? — участливо спросил он.

— Очень часто, — многозначительно хмыкнул я (еще бы не заметить, когда тебя все время подслушивают).

— Вот видите! — обрадовался он. — Ваш провод в кабеле, видимо, на что-то замыкает, и мы вынуждены были его от­ключить.

— Ну и когда же вы его обратно включите?

— Сразу это не делается. Я пришлю к вам техника про­верить все на месте.

В мое отсутствие пришел техник, покрутил что-то и сказал сокрушенно, что сделать ничего не может. Зачем им нужно было играть в эти сложные игры?

123

Ведь это не жизнь,

А кошмарная бредь.

Словами взывать я пытался сперва,

Но в стенках тюремных завязли слова.

Наум Коржавин

Цадик Наум долго слонялся по Москве, как медведь-шатун, которого разбудили во время зимней спячки, и громко и протяжно ревел благим матом. Он не знал, что ему делать: уезжать ему и хотелось, и не хотелось. В России его знали и любили. Он все еще был популярен. Но работы не было. О публикациях и думать нельзя было. Выручала его верная же­на Любаня. Наум стал очень нервным. Раз на него напала моя сиамская копка Ялка, несправедливо заподозрившая его в дурных намерениях по отношению к ее котятам. Не на шут­ку перепугавшись, Наум стал отбиваться от нее портфелем и громко негодовать. Он источал смуту и беспокойство. Власти потеряли терпение и решили его выжить, пугнув высосанным из пальца делом. Тут он, наконец, побежал подавать доку­менты. Я, умирая со смеху, стал сочинять ему легенду о его мнимых родственных связях в Израиле. Когда началась вой­на, Наум страшно разволновался и проявил исключительный патриотизм. Он при мне сделал заявление, что сам готов ид­ти на фронт в Израиле. Кто лично с ним знаком, может по достоинству оценить его предложение. Тут-то ему и дали раз­решение. Жена Любаня не дала ему колебаться и настояла на том, что надо ехать в Штаты. Я уверен, что она сделала ошибку. Уезжали они в конце октября. На проводы собралось много людей.

Не прошло и пары месяцев, как первый секретарь Мос­ковского союза писателей Сергей Наровчатов рассказал со­бравшимся московским писателям: «Вот Коржавин уехал в Израиль, пошел на фронт, попался в плен к сирийцам. А те­перь из плена просится домой в Россию». Уже тринадцать лет томится Коржавин в