Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А! Тот самый Александров, кто звонил мне в ноябре 72-го?
«Александров» неопределенно ухмыльнулся.
— Давайте побеседуем, — предложил он.
— Простите, я могу считать, что я арестован?
— Да.
— На сколько?
— Будет видно.
— О чем же будем беседовать?
— Так, обо всем.
Накануне были события в Маалот. Я выразил возмущение кампанией советской печати.
— Представьте, — сказал я, — что захватят в заложники советских дипломатов и будут требовать освобождения Сильвы Залмансон.
— А что, есть такой план? — встревожился «Александров».
Я переменил тему.
— Вы делаете большую ошибку, — заметил я, — плохо учитывая отдаленные последствия своих политических шагов.
— Какую же ошибку мы делаем?
— Представляете, что будет с арабскими странами лет через пятнадцать, когда кончится нефть?
— Все это мы понимаем, — объяснил «Александров», иронически посмотрев на меня, — но вы полагаете, что Израиль равен всем арабским странам?
— Нет! Этого я не говорю. Однако думаю, что СССР извлек бы больше выгоды, если бы, как и США, старался балансировать между обеими сторонами.
Здесь я ошибался, ибо полагал, что стратегической целью советской политики было тогда лишь усиление влияния. Надо сказать, что сам «Александров» приоткрыл завесу над советскими планами, но в тот момент я этого не понял.
— Лет через пятнадцать-двадцать мы сами будем посылать туда людей, — сказал он.
Я не поверил и лишь много лег спустя уразумел, что речь шла о создании нового Биробиджана на покоренном Ближнем Востоке.
— СССР может поменять свою политику в отношении Израиля, — все же заметил «Александров», — но, пока она остается в силе, всякий, кто против нее выступает, должен считаться с последствиями своих выступлении.
— А что, есть намерения поменять политику? — спросил я. — Я с радостью передал бы об этом.
— А у вас есть каналы связи с еврейскими центрами? — насторожился он.
— Всегда можно найти соответствующие каналы, — заметил я неопределенно.
— Мы рассматриваем вас как более опасного человека, чем любого эмигранта, — заявил «Александров».
Я рассмеялся:
— Более опасного, чем Солженицын? А ведь сколько людей уехало в Израиль!
— Солженицын сам себя дискредитирует. Он нам не опасен.
— Напрасно так думаете. Так чем же я вам так опасен?
— По нескольким причинам; вы очень способный человек, вы отлично знаете Советский Союз, а кроме того, у вас огромный круг знакомых. Вот вы публикуетесь за границей. О чем вы пишете?
— Осуждаю антисемитизм в СССР.
— Осуждайте на здоровье. Что еще?
— Выступаю против сталинского террора в прошлом.
— Выступайте, сколько вашей душе угодно. Что еще?
— Критикую советскую внешнюю политику.
— Вот! Учтите, если вы будете делать это и впредь, то сломаете себе голову.
Я сразу понял, что он намеренно не хочет называть письмо к Садату, которое одно только и могло послужить причиной этой угрозы.
— Вас не выпустят. Мы лишим вас возможности любой работы по специальности. Вы ведь имеете работу в ВИНИТИ? Ну так вот, вы и это потеряете. Будете работать дворником. А к тому же мы вас еще и дискредитируем. Если же прекратите критику советской внешней политики, то быстро уедете. Мы прекрасно понимаем, что настоящей секретности у вас не было.
— Я перестану ее критиковать, если она изменится. Тогда я сам буду ее защищать и выступать за советско-израильскую дружбу.
Мы говорили с ним уже пять часов. Я проголодался.
— Я хочу есть. Может быть, можно сходить в кафе?
— Ну нет, — замялся «Александров».
— Тогда, может быть, вы купите мне еды?
— А что вам нужно?
Я объяснил. «Александров» взял у меня деньги и ушел, оставив меня на попечение милиционера. Вернулся «Александров» минут через сорок, сам, должно быть, за это время отобедав, но честно принес все, что я просил. Я получил разрешение позвонить Турчину и Сахарову и передал, что я задержан.
Дверь открылась, и, к моему вящему удивлению, ввели Леню Ципина с сопровождающим его сотрудником ГБ. Двадцатилетний Леня был известным экстремистом и не выходил из милиции. Нас стало четверо.
— Ну ладно, вы меня не выпускаете, а его зачем держите? Вы знаете, что он почетный член общества «Бейтар»? — спросил я.
Сотрудники ГБ развеселились:
— Леня! Да мы из тебя человека сделали! Приедешь в Израиль, а там тебе белого коня подадут!
— Да! — пробурчал Леня. — Лучше бы вы меня выпустили. Я и сам устроюсь.
Уже после моего отъезда Леня публично заявил, что был обманут сионистами, забрал назад свое заявление и стал выступать с обличениями. По слухам, он даже учился чуть ли не в Институте международных отношений. Воцарилось убеждение, что он с самого начала был стукачом. Близкие его друзья это отрицали и думали, что он просто сломался. Вспоминая полдня, проведенные с Ципиным в одной комнате, я не могу припомнить ни йоты фальши в его поведении, и если правда, что он был стукач, то он был великим артистом и его ждет славное будущее. Но тот факт, что ГБ сочло нужным подсадить его ко мне, и излишняя веселость гебепшиков указывают, пожалуй, на то, что в мае 1974 года Леня уже работал на ГБ. Вероятно, целью этой операции было вызвать во мне доверие к Лене, а заодно проверить профессиональность его реакции.
Часов в девять вечера поступило пополнение: Валера Крижак с «хвостом». Валера уже имел на руках разрешение. Он был известным штурмовиком и частым гостем милиции и ГБ. Валера пришел в новых ботинках, вызвавших живой интерес у сотрудников ГБ. Те стали интересоваться,