Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре Азбель получил разрешение. Я навестил его. Давид очень нервничал: «Мне до сих пор не предложили места в Израиле! — возмущался он. — Я старый человек. Я не моту ехать просто так». Я-то давно знал, что он не собирается ехать в Израиль. В Вене представители Израиля старались всячески уговорить Давида ехать в Израиль, но он тайком уехал в Рим.
125
Жаркий спор идет в клубе «Родина»:
В шею гнать меня или сжечь.
В том же декабре 1973 года Генмих Шиманов сообщил, что вышел очередной номер «Вече» с моим письмом, которое сопровождал комментарий редакции. Юра Гастев хорошо знал Леню Бородина, долго сидевшего по делу ВСХСОН. Теперь он женился и поселился в Очакове, сотрудничая в «Вече». Уже в конце декабря Гастев передал, что Бородин предлагает устроить мне встречу с Осиповым, редактором «Вече». Я направил Осипову рождественское поздравление и быстро получил от него ершистый ответ.
«Ваш совет быстрейшего размежевания с тем, что чуждо мне как христианину, — писал он, — не очень тактичен. Ведь я-то не навязываю вам своих советов, хотя по ряду вопросов тоже не согласен. Такие пожелания отдают фракционностью марксистов».
Но, несомненно, в целом ответ был благожелательным. Он содержал открытость, что было самым главным, ибо подлинные антисемиты, как я хорошо знал, отклоняли всякие контакты с евреями, считая их всех генетически запрограммированными. Осипов, будучи посажен, как я рассказывал, по одному делу с Кузнецовым и Илюшей Бокштейном, стал русским националистом в лагере. После освобождения он поселился в Александрове.
В один прекрасный январский день в дверь ко мне позвонили. На пороге стоял коренастый, круглолицый парень, явно смущенный. Это и был Осипов! Он пришел ко мне без предупреждения.
Оказывается, в «Вече» произошел раскол. Я ни на минуту не сомневался, что мое письмо было одной из его причин. Некоторые сотрудники «Вече» требовали, чтобы журнал выступал с резко антисионистских позиций, и хотели даже искать поддержки Каддафи. Осипов этому воспротивился. Имена он называл неохотно, но все же в числе его оппонентов назывались Анатолий Иванов, Светлана Мельникова, а также Бородин, хотя его позиция была неясна.
Осипов был в состоянии депрессии и сказал, что больше не будет заниматься издательскими делами. Он признавался, что перегнул палку в еврейском вопросе, но теперь в этом раскаивается, тем более что в моем письме увидел источник поддержки.
Разговор наш не носил личного характера. Он обращался ко мне как русский националист к сионисту. Я всячески старался его подбодрить и убеждал в том, что, если он прекратит свою деятельность, то всю жизнь будет чувствовать себя разбитым и потерпевшим поражение. Я советовал ему собраться с духом и начать издавать новый собственный журнал. Я пообещал связать его с западными корреспондентами. Ушел он приободренный.
Не прошло и недели, как на пороге моей квартиры появился еще один незнакомец, решительного вида, сухощавый, среднего роста. На сей раз это был Леня Бородин, бывший директор школы под Ленинградом, державший документы ВСХСОНа в гипсовой голове Ленина в школьном вестибюле. За участие во ВСХСОНе Леня отсидел много лет. Как наполовину русский и наполовину литовец, вдобавок женатый на полуеврейской жене, Бородин был убежденным русским религиозным националистом.
Его версия раскола «Вече» отличалась от осиповской. Но и он полагал, что в еврейском вопросе они зашли слишком далеко. Главной виновницей раскола он считал Мельникову. Леня мне понравился. Оказалось, что Бородин поддерживает хорошие отношения с Ивановым. Бородин, который, как выяснилось, был заместителем Осипова в «Вече», намеревался издавать свой собственный журнал и, по примеру славянофилов, решил назвать его «Московский сборник».
Еще через какую-то неделю на пороге моей квартиры появился... Анатолий Иванов — он же Скуратов. В свое время он, как и все, был честным коммунистом, сочувствовал Югославии и был исключен из МГУ. Его упекли в психушку, где он провел четыре года. Потом уже он перестроился в русского националиста, идеалом которого был Николай Данилевский. Он был полиглот, и его покровители (а они у него были) устроили его заведующим бюро технической информации в каком-то институте.
С этим гостем я уже не знал, как себя вести. Кроме того, он, кажется, и принадлежал к тем, кто требовал антисемитской радикализации «Вече». Зачем он пришел ко мне? Все это легко объяснилось. Поверхностная причина состояла в его любопытстве. Кроме того, он был разведчиком своих покровителей: «Ну-ка, Толя, — сказали ему, — пойди-ка погляди, чего это еще евреи придумали?» Толя уже давно попал под власть мифов, согласно которым все евреи действуют, как хорошо слаженная машина. Их индивидуальные действия и различия — лишь видимость. За этим кроется хорошо разыгранный спектакль с распределением ролей. Вряд ли Толя и его покровители считали, что я действую по собственной инициативе. Он представлял себе, как когда-то Надежда Николаевна, что я специально выделенный могущественный чиновник, имеющий полномочия от сионских мудрецов для работы с русскими.
Но, повторяю, все это было лишь на поверхности. За всем этим стояла его собственная природа. До национального обращения Толя был хороший парень, за что и сел. Он мог придумывать различные теории, но его тянуло обратно в мир, откуда он некогда вышел. Я мог в этом убедиться много раз. На мой прямой вопрос в первую нашу встречу: каковы наши общие ценности, он, помявшись, сказал, что есть и общие интересы. Со всех практических точек зрения он до моего отъезда из России соблюдал полную лояльность и даже дружелюбность.
Толя часто говаривал: «Наши официальные националисты...», но по имени их не называл. Я спросил однажды, правда ли, что их поддерживают Шелепин и Полянский? «Так говорят! — отвечал он. — Но я этого не знаю, хотя я больше других связан с официальными националистами. Я бы знал».
Когда он был вновь арестован в 1981 году, связь с ним была инкриминирована известному антисемиту Сергею Семанову, редактору журнала «Человек и закон». Портрет Толи работы Глазунова был демонстративно опубликован в 1978 году в «Огоньке» как портрет историка!
126
Я быстро передал Солженицыну первый вариант своей статьи для сборника. Он попросил ее переписать. Я передал ему также свой ответ на статью Альберта Кана. На этого типа я имел старый зуб. Это ведь был тот самый Кан, который состряпал одну из гнуснейших фальшивок, изданных на Западе и тут же переведенную в СССР, —