После того как обвинитель задал последний вопрос, с места поднялся Эбенезер Гуд. Он осторожно посмотрел на Уильяма, так что их взгляды встретились. Гуд сразу понял, что имеет дело с профессионалом. В глазах у него появился блеск, а на лице – улыбка, чем-то напоминавшая волчий оскал. Однако, обладая достаточной хитростью, адвокат не собирался нападать на того, кого ему явно не удастся победить.

– Вам известно, где Энгус Стоунфилд находится сейчас, мистер Монк? – спросил он подчеркнуто вежливо, словно собирался завязать ни к чему не обязывающий разговор, сидя где-нибудь в трактире за кружкой эля.

– Нет, – ответил сыщик.

– Располагаете ли вы неопровержимыми доказательствами того, что он жив или мертв?

– Нет.

Улыбка на лице Гуда становилась все шире, если такое вообще было возможно.

– Нет, – согласился он, – как и никто из нас! Благодарю вас за ваши показания.

Поднявшись, Рэтбоун пригласил в зал лорда Рэйвенсбрука. Зрители заметно оживились, что свидетельствовало об определенном интересе, однако их оживление длилось недолго. Обстоятельства стали складывать не в пользу обвинения, и Оливер хорошо это понимал.

Рэйвенсбрук поднялся на свидетельскую трибуну, сохраняя внешнее спокойствие. Однако поза его казалась излишне напряженной, и он упорно смотрел лишь прямо перед собой. С подобным горестным мужеством Майло вполне мог отправиться на расстрел. Энид опять находилась в зале, сидя рядом с Эстер, однако он, похоже, не замечал жены, не говоря уже о том, чтобы специально искать ее взглядом.

После того как лорда Рэйвенсбрука привели к присяге, Рэтбоун, приблизившись, начал допрос:

– Милорд, если я не ошибаюсь, вы знали обоих братьев с самого рождения?

– Нет, – поправил его свидетель, – с тех пор, как умерли их родители. Им тогда было чуть больше пяти лет.

– Прошу прощения. – Обвинитель решил задать вопрос по-другому. – Вы знали их обоих. Они являются вашими родственниками, да?

– Да. – Рэйвенсбрук с усилием сглотнул.

Стоявший довольно далеко Рэтбоун тем не менее заметил, как у него напряглось горло и с каким трудом давались ему ответы. Для человека с таким характером – гордого, исключительно скрытного, приученного управлять эмоциями и редко выражать их словами, даже в тех случаях, когда это следовало сделать, – подобное занятие наверняка казалось чем-то вроде пытки.

– Итак, когда они осиротели… – продолжал Оливер, сознавая, что вынужден спрашивать о таких вещах, несмотря на то что ему этого абсолютно не хотелось. Обстоятельства дела, которое сейчас разбиралось, уходили корнями в прошлое. Однако что, если никакого преступления вообще не существовало и он сейчас напрасно подвергает этого человека столь изощренным мукам в присутствии множества людей? – … Вы взяли их к себе в дом и заботились о них как о собственных детях, если я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, – ответил Рэйвенсбрук с мрачной суровостью, не отводя взгляда от лица Рэтбоуна, словно ему упорно не хотелось замечать остальных присутствующих и он старался убедить себя в том, что они с обвинителем беседуют только вдвоем, встретившись в каком-нибудь уединенном клубе. – Такой поступок представляется мне весьма естественным.

– С точки зрения великодушного человека, – согласился Оливер. – Значит, начиная с пятилетнего возраста Энгус и Кейлеб Стоунфилды жили в вашем доме и воспитывались как ваши сыновья?

– Да.

– Вы в то время были женаты, милорд?

– Я был вдовцом. Моя первая жена умерла совсем молодой. – Лицо Рэйвенсбрука казалось совершенно бесстрастным, и лишь слабая тень сожаления промелькнула на нем в какое-то мгновение, чтобы тут же исчезнуть. Он явно не собирался выставлять на всеобщее обозрение собственную уязвимость. – Спустя несколько лет я женился на моей теперешней супруге. К тому времени Энгус и Кейлеб уже повзрослели и стали жить самостоятельно. – Лорд по-прежнему не смотрел в сторону Энид, как будто опасаясь, что она догадается о его страданиях и заставит его открыться.

– Итак, вы оставались для них единственным близким человеком? – продолжал настойчиво интересоваться обвинитель.

Кейлеб отодвинул руку от стоявшего рядом конвойного, так что его кандалы зазвенели, ударившись об ограждавшие скамью подсудимых перила.

Судья подался немного вперед.

– Какова цель ваших вопросов, мистер Рэтбоун? – поинтересовался он. – Мне кажется, вы до сих пор спрашивали лишь об очевидных вещах.

– Да, ваша честь. Я собираюсь спросить лорда Рэйвенсбрука об отношениях между братьями в детстве, – объяснил Оливер. – Мне лишь захотелось выяснить, сколь глубокое представление о них он имеет.

– Вы уже установили это. Пожалуйста, продолжайте, – велел судья.

Поклонившись, Рэтбоун вновь обернулся к Рэйвенсбруку:

– Когда вы познакомились с ними, милорд, они любили друг друга?

Майло раздумывал совсем недолго. На лице у него появилось любопытное выражение замешательства и негодования, словно ответ на подобный вопрос вызывал у него отвращение.

– Да, они были весьма… близки. В то время я не замечал противоречий между ними.

– А когда вы их заметили?

В ответ Рэйвенсбрук промолчал. На лице его вновь появилось выражение страдания и неприязни, которое вряд ли могло кого-то удивить. Воспоминания о том, как Энгус и Кейлеб любили друг друга, слишком противоречили тому, с чем ему пришлось столкнуться сейчас. В этот момент сочувствие к нему, казалось, сделалось физически ощутимым.

– Милорд, – настаивал обвинитель, – когда вы впервые обратили внимание на противоречия между двумя братьями? Нам необходимо это знать, и, кроме вас, нам не к кому обратиться.

– Конечно, – мрачно бросил свидетель. – Это стало заметно спустя почти три года после их появления в моем доме. Энгус всегда оставался… тихим ребенком, прилежным и послушным. А Кейлебу, похоже, это стало не нравиться. Он гораздо труднее поддавался воспитанию, упорно не желал исправляться. У него оказался тяжелый характер.

Стоун на скамье подсудимых встряхнул головой, заставив нескольких присяжных обернуться в его сторону. Они теперь смотрели на него, не скрывая вновь возникшего интереса.

– Эта неприязнь носила обоюдный характер? – спросил Оливер.

Рэйвенсбрук опять надолго задумался, прежде чем ответить, из-за чего обвинителю пришлось повторить вопрос.

– Мне так не казалось, – проговорил Майло наконец. – Правда, Энгус со временем стал более… старательно учиться, сделался более приятным в общении…

Кейлеб издал какой-то фыркающий звук, напоминающий сдавленный плач, в котором, наряду со злобой, ощущалась и скрытая боль, и Рэтбоун неожиданно почувствовал всю тяжесть сознания собственной отверженности, которую подсудимый продолжал испытывать спустя многие годы с тех пор, как впервые с недоумением понял, что он превратился в нелюбимого ребенка в семье. Обвинитель подумал о собственном отце и о существовавшей между ними взаимной привязанности. Сам он не мог вспомнить, чтобы ей когда-либо что-то угрожало. Он просто не имел понятия о зависти среди близких людей.