угадывал близость реки но едва уловимым переменам в тайге и сопках. В полдень он вдруг крикнул:

— Тимптон! Вот тебе Тимптон. Сказал, налево надо!

Перед путниками открылась ровная снежная поляна без единого дерева — полотно реки. По ровному холсту пробегал едва приметный след полозьев. Над ним остановились, как над диковиной, и оживленно обсуждали новость. Две недели не видели ничего напоминающего о существовании человека в тайге. Жорж почувствовал новый припадок невыносимой боли и тошноты, согнулся, застонал и отошел к берегу.

— Человек на оленях ехал, пошли туда, — позвал его Ван Ху.

Жоржа взяли под руки и повели к санному следу.

— Не могу. Подождите хоть немножко. Не могу. Видите, что со мной делается.

— Ночью спал, утром больной, — с досадой процедил Ван Ху.

Теперь, когда вышли на реку и своими глазами увидели след нарты, ни Ван Ху, ни Степка ждать не соглашались. Кто знает, что будет завтра. Повеет пурга и заметет чуть видимый след. Иди опять, куда глаза глядят. Тимптон велик, кто скажет, где пересекает его Неверовская тропа.

— Лежи тут, мы пошли. Догоняй завтра.

Посидев, пока боль немного утихла, Жорж осмотрелся и, придерживая живот руками, прошел вдоль берега, чтобы подыскать удобный ночлег в затишье, поближе к сушняку. Поспешно поднялся вверх по крутому обрыву и копнул ногой. В снегу зачернелась дыра. Он набрел на старое жилье золотоискателей, зимовавших в тайге. Землянка поосыпалась, но была вполне пригодна, чтобы отсидеться день-другой. Даже сохранилась дверца. Не считаясь с болью, принялся выкидывать снег, обирать и обметать паутину из углов. Натаскал сучьев и зажег костер. Землянка скоро нагрелась, он снял куртку. В одной рубахе, почесывая под мышками, сидел на свежей хвое и чувствовал, как размягчаются мускулы и воля. Веки сладко отяжелели. Он думал о том, что не стоит рисковать и опять идти куда-то в неизвестность. Лучше обождать здесь у следа. Если кто-то проехал один раз — проедет и в другой. В тайге не так много дорог. Не хотелось отрываться от приятных мыслей, но все же поднялся и заботливо убрал сумку подальше от тепла. Ее тяжесть окончательно утвердила принятое решение. Улегся, натянул на себя куртку, чтобы не прозябнуть, когда прогорят дрова, и заснул крепким сном.

Утром, продрогший и обеспокоенный шорохом, торопливо вскочил. Первое, что бросилось в глаза, был свежий чистейший снег, надутый в дверные щели. Белые полосы тянулись заостренными концами к остывшему костру, словно хотели раскидать его. Над кровлей, как в огромную трубу, с шипеньем дула разбушевавшаяся ночью пурга. Бросился искать горячие угли в золе — всего-навсего оставалось пять спичек — нашел и, стоя на четвереньках, принялся раздувать их, всхлипывая и тараща глаза. Лишь только вспыхнули сухие ветви, почувствовал невыносимый голод. Такого голода он не испытывал даже третьего дня, до сытного ужина, который сделал его и сильным и больным. Все погасло перед желанием наесться и тогда уже думать и двигаться. И опять ослабела воля; отяжелели веки, сон свалил его, как паралич. Только к вечеру отрезвила тревожная мысль: след нарты занесла пурга, если никто не проедет мимо — не сумеет выйти из тайги к жилью. Дрожащей рукой взвесил сумку и выругал себя за расточительность. Долго возился, размеряя порции. Нарезал мясо на кусочки, снова принялся за расчеты и снова поделил каждый кусочек пополам.

Изуродованная ветрами сосна на скале, под которою приютилась землянка, наклонилась над рекой. Она походила на молодого еще, но пережившего несчастье чело-века. Спина гнулась, кудрявые волосы запорошила серебряная пыль…

7

Стояли декабрьские морозы. Транспорт, переваливая с реки на реку, используя попутные пади, наконец, скатился на широкое ложе Тимптона. Тимптоном предстояло пройти до ближайшего притока, подняться до его вершины и перевалить в Большой Нимгер. На берегах пылали многочисленные костры. Осыпанные инеем деревья напоминали огромные клубы пара; оживленный новой охапкой сухих сучьев, свет костров выхватывал из мрака громады скал. Слышалось фырканье и внезапное ржанье. Организованные в бригады возчики и верблюдчики-буряты, выставив дежурных к возам, спали в кипах сена, под мехами, у костров. Усталость брала свое: несмотря на холод, спали крепко, и в начале пути нередко транспорт поднимался при солнце.

Мигалов взял на себя подъем бригадиров, чтобы они в свою очередь толкали тех, кто дежурит по выдаче корма и очистке прорубей. Сознание ответственности порученного ему дела не только не мешало, а вынуждало думать о мелочах. Он понял, что мелочи в походе приобретают огромную важность и вырастают до больших слагаемых победы или поражения. Предостережением с самого начала были: начавшийся падеж животных от горной воды, побои на плечах от невнимательности к упряжи и неправильного распределения грузов. «Мелочи» грозили уничтожить тягловую силу. Возчики-частники не сразу поняли преимущество общего руководства транспортом и пытались сопротивляться системе перегрузок с ослабевшего животного на более сильное, независимо от желания того или другого хозяина, пробовали сохранить свои традиции кормежки, ночлегов, дневок, а потом благодарили. Мигалов твердо усвоил первые уроки, не надеялся ни на кого, весь до отказа наполнялся заботами о маршрутах, санях, оглоблях, подковах, сене, хлебе. Транспорт шел почти что в пустыне: на тысячу километров на все четыре стороны ни одного селения, лишь случайные стойбища кочующих по тайге орочон. Транспорт нес в себе все: кормовую и продовольственную базу, кузницу, мастерские, лазарет и, на случай беды, — похоронное бюро.

В это утро памятного дня Мигалов проснулся далеко до рассвета; его закутанная в тулуп фигура долго неподвижно чернелась на фоне яркого огня. Оранжевая рука доставала лучистые часы и снова прятала за пазуху. Наконец стрелки вытянулись в одну полоску — шесть часов. Поднялся, расправил задеревеневшие члены и пошел искать и будить всех, кого надо. С нетерпением прислушивался к звукам пробуждения огромного стана на сорокаградусном морозе. Шум, говор и скрежет между скал рассыпались, как огни фейерверков. Черные тени проворных коней, великанов-верблюдов и оглобель, поднятых к небу, зашевелились, перепутались на освещенном снегу.

Но вот водопой и кормежка окончены. Обозы выстроены вереницей, сливающейся с ночной еще далью. Далеко впереди родились неопределенные звуки и отдались в скалах. Дрогнули дуги — середина транспорта присоединилась к движению.

Мигалов пропустил мимо половину транспорта, устроился на санях, закрыл лицо воротником тулупа и отдыхал от утренних волнений, словно в поезде, отошедшем, наконец, от станции с ее бестолковой посадкой, давкой и тревогой за багаж. Рассвет уже начался. Виднее становились берега и сопки.

Солнце в это утро поднялось позади, — речной плес уходил на запад. Обоз превратился в темную линию, проведенную по розовой бумаге. Мигалов соскочил с саней, и его тень уперлась заостренной