Нам досталась комната с окном в свинцовой оправе, заросшим вьющейся розой, и кроватью на высоких ножках, покрытой нейлоновыми простынями. Обустроившись, мы отправились на далекую прогулку, затем вздремнули, а за обедом напились как только могли и занялись любовью на скользких простынях — спокойно, почти обстоятельно. Не знаю, имело ли это решающее значение для дальнейшего развития событий — было ли очевидное отсутствие страсти столь важно для нее. Как бы то ни было, на следующий день она заявила, что хочет быть свободной. Она хотела сказать это по-хорошему, прилично. Вот в чем было дело. Она «увлеклась» одним барабанщиком, но я по-прежнему имел для нее большое значение, и она не хотела сообщать мне о своем решении в письме или по телефону. Иными словами, она хотела расстаться красиво.

Все это она поведала, пока мы ели ростбиф. Обед вышел странным. Ресторан был не высшего пошиба, но официанты пытались сохранить подобие благородного стиля и высокого класса. На них были белые курточки и галстуки-бабочки, каждого гостя они обслуживали как аристократа. Близость к полю для гольфа обеспечивала приток состоятельных господ, и мы, наверняка, могли произвести впечатление подобных. Это было плохое место для бурных сцен.

Но я все же удивил певицу своей сдержанной реакцией на столь печальное сообщение. Мы сидели в одном из больших залов, у рыцарских доспехов, которые частично скрывали нас от остальных посетителей. Однако чуть наклонившись, я мог видеть несколько столиков, в том числе и один метрах в десяти от нас, за которым сидели и ели мужчина и женщина. Мужчина сидел лицом ко мне, и каждый раз, когда я наклонялся, чтобы налить бокал вина, тот столик притягивал мой взгляд. Я узнал мужчину. Это был тот, кого я называю Вильгельм Стернер. Откинувшись на спинку стула, я спрятался за доспехами и попытался тайком разглядеть его. Мне удалось. Это был он. Я знал, что Стернер переехал в Англию и управлял своими делами из-за границы, а этот уголок с потертой позолотой был словно создан для «dirty weekend». Вероятно, так он и развлекался.

Я ел медленно, как только мог, без аппетита, но все же ел, притворяясь, что у меня есть дело, пока этот дурной человек не закончит обед и не отправится в номер играть в свои игрушки. В конце концов он все же ушел. Певице я не сказал ни слова, но она, конечно же, заметила, что я побледнел и расстроился, и истолковала это по-своему, растроганно и участливо изображая бессловесную мольбу о прощении. Я был готов извинить ей что угодно, лишь бы поскорее свалить из ресторана.

Я уходил в уверенности, что на горизонте ни облачка, но, проходя мимо сервировочной, услышал громкий оклик «Hey, greenkeeper!» Вильгельм Стернер сидел за столиком, обозревая окрестности. Он давно узнал меня и лишь ждал шанса приступить к изысканной пытке. Мне пришлось остановиться, обернуться, прищуриться и изобразить узнавание, затем подойти и пожать руку с деланным удивлением, а то и радостью. Меня представили даме — блондинке с красивым гетеборгским выговором. Стернер объяснил ей, что я работал газонокосильщиком в клубе «Врена» и знаю «многих из его друзей». Я представил свою спутницу — разумеется, Стернер слышал о ней. Он предложил коктейли, я вежливо отказался, он проявил настойчивость — ту самую, которая принесла ему богатство.

Несколько часов мы сидели заложниками в баре. Я предложил ответный коктейль за мой счет, но такие реплики Стернер пропускал мимо ушей. Он причалил к джазовой певице и, разумеется, проявил осведомленность в вопросах ее профессии — я не слышал его слов, но видел по лицу своей бывшей девушки, что говорит он вещи, интересные ей. Я насторожился, готовый почти ко всему, так как был уверен, что для этого человека я хуже чумы. Но его дружелюбие и предупредительность — мгновенно предложенный золотой «Ронсон» — скорее, говорили о нем как о великодушном и всепрощающем сопернике.

Может быть, его спутница была слишком скучной и он нуждался в компании. Блондинка из Гетеборга досталась мне в собеседницы. Она решила, что мы тоже шведские экспатрианты и разделяем ее мнение о родине, состоящее из глупых клише. Я предпочел не спорить. Кроме того, блондинка была уверена, что мы приехали в Девон играть в гольф, и призналась, что еще новичок в этом деле. Я, не греша против истины, сообщил, что никогда не держал в руках клюшку для гольфа и не собираюсь этого делать. Дама удивленно поинтересовалась, почему. Я ответил, что и сам удивляюсь.

Так прошло не меньше двух часов. Мы со Стернером время от времени обменивались репликами ни о чем — о мушкете, о вещах, которые я уже не помню. Он хвалил певицу, назвал меня счастливчиком. Но ни слова о Мод, Генри или книге, в которой были выведены все, в том числе и он — весьма сомнительным образом. Стернер изображал полное равнодушие, пока мы не стали собираться. Первой встала дама из Гетеборга, и я не заставил себя ждать. Стернер поцеловал певицу в щеку, я не замедлил поцеловать его даму. Когда мы пожали руки, он наклонился вперед и прошептал: «Теперь у него новое лицо…»

Я отшатнулся и посмотрел на Стернера, который улыбнулся будто бы с гордостью, словно доложив мне, что он собирается вытворять с гетеборгской дамой. Но речь шла о Генри. Что они сделали с ним. Новое лицо. Я видел прежнее и знал, что новое необходимо. Возможно, Стернер гордился тем, что оплатил операцию. Очевидно, он хотел поставить в известность и меня — вероятно, чтобы раз и навсегда лишить уверенности. Генри мог появиться в любом обличье и относиться ко мне как заблагорассудится.

Я лежал без сна — что называется, «puzzled», и моя девушка — то есть, бывшая девушка, — вздохнула, и я вздохнул, и она решила залечить мои раны любовью, чем мы и занялись — долго, безудержно, до беспамятства, соскальзывая с нейлоновых простыней и ударяясь до синяков о твердые ножки кровати. Наконец, она уснула. Но ко мне сон по-прежнему не шел. Я встал и взял одну из последних таблеток снотворного из коробочки, подаренной Мод.

На следующий день я был вял и измучен, а певица сказала, что накануне все было как никогда «spicy». Может быть, это что-то означало. Может быть, это означало, что нам нужно сделать «break».

Спустя много лет, когда я уже был женат на даме из туристического бюро и возобновил контакт с Мод, выяснилось, что она знала о том вечере в Девоне. Не дав мне возможности спросить, каким образом узнала, она набросилась на меня с удвоенным гневом и горечью. Значит, я веселился с той «потаскухой» и «человеком, которому и руки подавать не следует». Больше мы не говорили на эту тему. Но время от времени она позволяла себе вытаскивать ее на свет божий и пускать в ход как оружие. Например, тем декабрьским вечером две тысячи второго года.

— Можешь выключить эту шлюшку, — сказала она. — Хватит.

Случалось, что она с презрением отзывалась о других женщинах, но так — никогда. Я мог объяснить ее слова лишь тем, что певица была действительно выдающейся и что она меня бросила. Принимая во внимание сложность наших с Мод отношений, не могу исключить, что она приняла оскорбление «на наш счет».

Теперь, на кухне, она была спокойнее, видимо, выпустив пар. Я принес ее бокал и поставил рядом с раковиной. Он оставался почти не тронутым, не считая следа помады у края.