оценками. «Двенадцать» – не срыв Блока, а вящее свидетельство его гения. Гениальный поэт не пишет о чем-то, а являет собой это «что-то». Блок не был поэтом революции, он был революцией – сразу и пьяными красногвардейцами, и Христом с красным флагом. Вот как Лев Толстой был сразу войной и миром, Наполеоном и Кутузовым, Пьером и Наташей. Такие сюжеты Марина Цветаева хорошо понимала. И вот она уж точно была Октябрьской революцией, а не только певцом Белого стана. В ней большевик не меньше шуана. Гений всегда целостен, так сказать, беспартиен. Вот от этого и рождается свет – то электричество, о котором писала Гиппиус.

Но вот она, уж гением точно не будучи, очень скоро разобралась, где свет и где тьма. Лучшие стихи антибольшевицкие именно она написала. Вот такое, например:

Блевотина войны – октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил – засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты…

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

Стихотворение помечено 29 октября 1917 года. И называется «Веселье».

И. Т.: И все же Гиппиус осталась в памяти, да и в прижизненном восприятии современников, фигурой скорее эксцентричной. Очень много в ней было игры, порой на грани корректности. Она, что называется, любила эпатировать публику. Андрей Белый, например, вспоминает, как на докладе Мережковского в Московском университете она пряжкой на ботинке ловила зайчиков и направляла их на лысины профессоров. И этот ее пресловутый лорнет, которым как только она не играла.

Б. П.: Да, описания Белого действительно стоит вспомнить и процитировать – это из второго тома его советских мемуаров «Начало века». Он рассказывает, как впервые увидел чету Мережковских в доме Михаила Сергеевича Соловьева, брата философа.

[Я] зажмурил глаза; из качалки – сверкало; З. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов «пленительницы» (перо – Обри Бердслея); ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану.

Описания Белого столь вычурны, что толком и не поймешь, в чем дело: например, что Зинаида Гиппиус была очень красива и обладала великолепной фигурой. Кстати, эти волосы, что распускались до пят, она впоследствии остригла – еще задолго до того, как это стало повсеместно модным с подачи знаменитой Коко Шанель. На портрете Бакста 1906, кажется, года она позирует с этой короткой стрижкой и в костюме пажа, демонстрируя очень красивые ноги.

Но Гиппиус умела и быть иной – в чем и убедился Андрей Белый через несколько дней после первой встречи.

Числа эдак девятого я, забежав к Соловьевым в обычный свой час, встретил Гиппиус; и – поразился иной ее статью; она, точно чувствуя, что не понравилась, с женским инстинктом понравиться, переродилась; и думал: «Простая, немного шутливая умница; где ж перепудренное великолепие с камнем на лбу?» Посетительница, в черной юбке и в простенькой кофточке (белая с черною клеткой), с крестом, скромно спрятанным в черное ожерелье, с лорнеткой, уже не писавшей по воздуху дуг и не падавшей в обморок в юбку, сидела просто; и розовый цвет лица, – не напудренного, – выступал на щеках; улыбалась живо, стараясь понравиться; и, вероятно в угоду хозяйке, была со мной ласкова; даже: держалась ровней, как конфузливая гимназистка из дальней провинции, но много читавшая, думавшая где-то в дальнем углу; и теперь, «своих» встретив, делилась умом и живой наблюдательностью; такой стиль был больше к лицу ей, чем стиль «сатанессы». Поздней, разглядевши З. Н., постоянно наталкивался на этот другой ее облик: облик робевшей гимназистки.

И вот эту робевшую гимназистку Гиппиус и в творчестве своем иногда демонстрировала. Я упоминал ее пьесу «Зеленое кольцо», она в 1915 году была поставлена на сцене Александринского театра. Это очень необычное сочинение. Пьеса рассказывает о группе гимназистов, которые решили жить по-новому – не так, как их родители. Не по-родительски – значит вне брака, вообще отказаться от половой жизни. И вот текст Зинаиды Гиппиус, этой утонченной декадентки, Мадонны декаданса, полнится вот такими спотыкливыми репликами неуклюжих подростков:

Вывертывайся как знаешь. А женщинам еще труднее.

Ну, чтобы замуж – это надо очень большую силу.

Что же касается… Уж поднималось это; уже положили в общем: относительно пола, в физиологическом смысле, – для нас выгоднее воздержание.

Мы ведь не обманываем себя, мы ведь отлично знаем, что все это… ну любовь, ну брак, ну семья, вообще все это страшно важно! И… И как-то сейчас не очень важно. То есть некогда про это. Да, про это потом. Это должно устроиться. Только бы не так, как у них. Да так мы и не можем.

В этом сочинении, в самом строе речи автора вдруг обнажается какая-то нехитрая, «простенькая» натура. Уже не декаданс утонченный, а что-то вроде Чернышевского: «Что делать?», Вера Павловна провербиальная. На всякого мудреца довольно простоты. И подчас эта простота объясняется отсутствием у тонкого автора каких-то элементарных сведений и умений.

Но тут Зинаида Гиппиус выступила совсем уж неожиданной пророчицей: она предвосхитила одну из главнейших тем советской уже литературы – от Гладкова до Платонова. И эта тема – ненависть к полу, отрицание пола – вражда к неким элементарным основам бытия. И это был уже подлинный – не литературный, а бытийный – декаданс.

Зинаида Гиппиус с ее зайчиками на пряжке была, выходит, одним из зеркал русской революции.

Андреев

И. Т.: Что останется у Леонида Андреева? У того Андреева, который пугал, а Льву Толстому было не страшно. Кстати, почему Льву Николаевичу было не страшно? А нам, простым читателям, страшно?

Б. П.: Феномен Андреева ставит нас перед некоей историко-литературной задачей. Вопрос можно сформулировать так: этот писатель