«Я убила их, как и сказала».

В этом было что-то успокаивающее, но не то, что способен понять любой мужчина в деловом костюме. Ченнинг всеми силами держалась всего того, что делало ее иной, чем они, и спокойно смотрела вперед, когда они проезжали через вторую армию репортеров, собравшуюся на их подъездной дорожке. Обогнув дом, автомобиль подъехал к заднему крыльцу, и, даже открывая ей дверь и помогая выйти, отец старался смотреть куда-то вбок.

– Мама будет рада тебя видеть.

Ченнинг прошла вслед за ним в дом и посмотрела на адвокатов, снимающих пиджаки в кабинете.

– Она тоже видела фотографии?

– Естественно, нет! – Тут отец наконец посмотрел на нее, поскольку она впервые произнесла то, что в его мире считалось нормальным. – У нее для тебя сюрприз. Может, все-таки поднимешься?

Сам он остался внизу, пока она тащилась по лестнице с первого этажа на второй.

– Здравствуй, зайчик!

– Привет, ма.

Объятья неуклюже увяли, едва успев начаться. Одна пахла белым вином и лосьоном, другая – тюрьмой.

– Я кое-что для тебя сделала. Это было непросто, но, по-моему, тебе понравится. Хочешь посмотреть?

– Давай.

Мать повернула дверную ручку и увлекла Ченнинг в спальню.

– Ну разве не прелесть? Ну скажи, скажи сама!

Ченнинг обернулась вокруг себя. Все было так, как до того, когда она все сожгла. Веселенькие постеры. Розовое постельное белье.

– Я знаю, тебе хотелось бы, чтобы все опять стало, как прежде.

– Просто не могу поверить, что ты это сделала…

– Нравится?

– Нравится? – Ченнинг потеряла дар речи и была близка к тому, чтобы истерически расхохотаться. – Ну как мне может не нравиться?

– Именно это я сказала твоему отцу! «Она по-прежнему наша маленькая девочка. Как ей может не понравиться?»

Ченнинг перевела взгляд с одной стены на соседнюю. Ей хотелось завизжать и удариться в бегство. Подушка у нее под пальцами была скользкой, гладкой и розовой, как кожа младенца.

– А теперь, – торжественно объявила ее мать, – как насчет чашечки горячего шоколада?

* * *

Мать Ченнинг выплыла на лестницу и спустилась в кухню, где стала суетливо поворачивать ручки и открывать шкафчики. Так, включить газовую плиту, какао и органическое молоко, глазированное печенье, которое всегда так любила ее дочь… Это все ее вина: Титус Монро, наркотики, пустота в глазах дочери… Это она впустила этих страшных людей в их жизни. Но она может все исправить! Ченнинг простит ее!

Закончив в кухне, она, балансируя подносом, постучалась к дочери.

– Зайка? – Дверь открылась, едва она до нее дотронулась, но комната оказалась пуста. – Ченнинг?

Ничего.

Никого.

– Детка?

Мать тщательно прислушивалась, но в доме не слышалось ни звука. Хоть бы какое-то движение! Так что она села на кровать дочери и все увидела: занавески у открытого окна и внешний мир, похожий на картину маслом за ним.

* * *

Ченнинг знала в своем квартале все дворы и закоулки, так что пробраться мимо репортеров оказалось просто. Избежать остального было немного сложнее.

«Горячий шоколад?»

«Розовые простыночки?»

Она пулей пролетела через сад перед домом, выскользнула на подъездную дорожку и дальше на тротуар. Быстро оглядев улицу, повернулась спиной к репортерам и продолжила идти не останавливаясь. Вернуться Ченнинг не могла, поскольку, если б вернулась, пришлось бы принять правила игры. Люди стали бы стыдливо прятать глаза или делать вид, будто вовсе ничего такого и не произошло. Были бы завтраки, чаепития и краденое спиртное. Но отец больше никогда не взял бы ее с собой на стрельбище. Не стал бы грубовато подшучивать и обращаться с ней, как с взрослой. Туман еще более сгустится, когда наступят даты судебных слушаний и адвокаты будут уверять ее, чтобы не переживала. Она будет кивать и вести себя вежливо, а потом в один прекрасный день треснет до самого основания. Только Лиз все поймет, но, когда Ченнинг попробовала позвонить ей на мобильный, тот сразу переключился на автоответчик. Попыталась еще раз, а потом нажала на «отбой» и зашагала быстрей. Лиз жила на другом конце города. К тому времени, как Ченнинг добралась туда, было еще по-прежнему рано. Где-то около десяти, подумала она, или чуть больше.

Дома никого не было.

За стеклом в доме темно, сломанная дверь косо повисла в дверном проеме. На миг Ченнинг кольнула жуть, перед глазами промелькнул словно кадр из какого-то фильма – воспоминание о выламываемых дверях, винтовках и орущих копах. Дом выглядел явно ненадежно, но ей было больше некуда пойти. Семья. Друзья. Им никогда не понять, что из нее сделали братья Монро. Неужели она действительно такая хладнокровная тварь?

Ченнинг посмотрела на свои руки, и они не дрожали.

Повернув дверь на скособоченной петле, еще раз проверила, нет ли где Лиз, а потом вытащила все тот же стакан из шкафчика и все ту же бутылку водки из морозилки. Копы на сей раз не заявятся – эта часть уже в прошлом, – но как насчет всего остального? Ей уже восемнадцать, так что светит реальный срок. Может, адвокаты выручат ее, а может, и нет. В худшем случае, как они говорили, ей дадут лет пять или семь. Но ей категорически не хотелось становиться чьей-то фарфоровой куклой даже на один-единственный день.

Забрав с собой бутылку на крыльцо, она, давясь, быстро опрокинула в себя стакан, а потом уселась и стала медленно пить следующий, твердя себе, что Лиз обязательно появится, что это лишь вопрос времени и что Лиз уж точно знает, что делать. Но этого не произошло. Автомобили проезжали мимо. Солнце лезло все выше по небу. Правда была тяжелой и жесткой, но через час показалась мягче. А еще через час Ченнинг была блаженно пьяна. Как раз поэтому она и не поспешила встать, когда на ведущую к дому дорожку свернул побитый автомобиль и из него выбрался какой-то мужчина. Вот потому-то она и не испугалась – и вот почему попалась.

* * *

Он знал про Ченнинг Шоур. Она была во всех газетах и по телевизору, так что все про нее знали. Что важнее, она имела значение для Элизабет, Лиз, детектива Блэк. Эти имена проплывали у него в голове, как одно-единственное слово, и за ними следовали зрительные образы: Лиз, какой она была в юности, а потом такой, какой стала сейчас. В лице Ченнинг было много чего от Лиз. Здесь определенно была какая-то связь, а он верил в связи. Хотя в основном это были глаза, а глаза – это окна души. И это все не какие-то там досужие рассуждения и не поэтические словеса. Он знал, как это делается, – как сломать человека и держать его в таком состоянии так долго, чтобы глаза действительно стали окнами. Это момент истины. Дыхание слабеет; сердце замедляется. А что при этом возносится – так это невинность, это сама душа.

Он думал об этом, неотрывно глядя на девушку, которая сидела одна на крыльце. Когда он проезжал мимо в первый раз, ее глаза были опущены в землю, так что проехал во второй раз, а потом и в третий. В конце концов приткнул машину в двух домах от нее, где можно было спокойно наблюдать, ждать и думать обо всем этом. Он позволил копам обнаружить два последних тела, и это было частью общего плана – потому что Эдриен тоже должен страдать. Но они нашли еще и тела под церковью. Это было его ошибкой, потому что он не продумал все как следует. Был слишком самонадеян, и теперь церковь потеряна навсегда.