– Мистер Джонс в реанимации. Минутку, пожалуйста.

В трубке щелкнуло, и дежурная медсестра отделения интенсивной терапии ответила на вопросы Элизабет. Фэрклот был жив, но в критическом состоянии.

– Инсульт, – сообщила она. – Тяжелый.

– Господи. Фэрклот… – У Элизабет защипало в глазах. – А когда все окончательно выяснится?

– Простите… Кто вы, напомните?

– Знакомая. Близкая знакомая.

– Ну, мы в любом случае ничего не узнаем по крайней мере до завтра. Но даже тогда будут скорее всего плохие новости, чем хорошие. Что еще вас интересует?

Элизабет замешкалась, поскольку было слишком больно за Фэрклота, а еще потому, что следующая часть была довольно скользкой.

– Мэм?

– Да, простите. Вы не знаете что-нибудь про человека, которого нашли избитым на обочине дороги к северу от города? Сорок с небольшим. Плотного телосложения. «Скорую» вызвал полицейский патруль, или они сами его привезли.

– Ах да! Все тут только про это и говорят.

– И что говорят?

Медсестра рассказала ей, и Элизабет даже не поняла, попрощалась ли с ней под конец. Повесила трубку, вышла в ночь и несколько долгих минут просто сидела в машине. Плакса до сих пор жив – лучшая из возможных новостей, – а вот Уильям Престон нет. Он провел час в операционной, а потом умер прямо на операционном столе – избитый до смерти, по словам медсестры, какой-то пока что неопознанной личностью.

«Но неопознанной – это ненадолго…»

Элизабет повернула ключ и ощутила горячий ветер у себя на шее.

Когда Оливет расскажет свою историю, этой личности недолго оставаться неопознанной…

* * *

Эдриен сидел на самом краешке кровати, выпрямив спину. Волновался, но не о каких-то нормальных вещах. Он был близок к тому, чтобы потерять ее – ту, что, помимо Плаксы Джонса, была единственным живым человеком, который на суде продолжал сохранять веру в него. С утра он первым делом искал ее лицо – в самом первом ряду, когда его вводили в зал, закованного в кандалы. И под конец дня тоже искал. Тот последний мимолетный взгляд, когда его уводили. Кивок, который говорил: «Да, я верю, что ты не убивал ее».

Но это было очень давно, а теперь возникли новые проблемы. Оливет. Престон. Он видел, как она на него смотрела, на его окровавленные руки. Элизабет хотела, чтобы Эдриен оставался прежним. Но он не был прежним.

– Что мне делать?

Он разговаривал сам с собой, с комнатой, с призраком Эли Лоуренса. Никто не отвечал, так что он ждал, когда из-за оконного стекла донесется шум ее машины, и едва тот послышался, как Эли наконец заговорил.

«Стой в полный рост, парень, не опускай головы».

Эдриен прикрыл глаза, но по-прежнему продолжал ощущать комнату вокруг себя.

– Она видела, что я наделал.

«И что с того?»

– Ты сам знаешь, как она на меня смотрела.

«Ты – это только то, что сделала из тебя тюрьма. Ты ей это уже и сам говорил».

– А если она не верит?

«Убеди ее».

– Как?

Эли не ответил, но Эдриен знал, что он может сказать.

«Расскажи ей всю правду, сынок».

«Если она – это все, что у тебя осталось, расскажи ей абсолютно все».

Эдриен подумал, что в этих словах есть смысл, но не имел ни малейшего представления, как это сделать. Она может решить, что у него бред, или что он просто врет, или то и другое одновременно. Все это настолько отрывочно и свалено в одну кучу: то, что было на самом деле, и то, что он всего лишь себе вообразил. Как она вообще может поверить, что на протяжении долгих лет его часы без сна были во сто крат хуже любого ночного кошмара? Не сможет. Не поверит.

Через минуту она постучала в дверь.

– Надо же, ты вернулась! – Эдриен улыбнулся, пытаясь превратить эти слова в шутку, и отступил вбок, чтобы впустить ее.

Элизабет поставила пакет на комод, внутри звякнули бутылки. Что-то изменилось. Она стала какой-то зажатой, неподатливой.

– Что?

– Офицер Престон мертв.

– Это точно?

– Умер в операционной.

Эдриен попытался это осмыслить. Избиение было вызвано тем, что они сделали с Плаксой, прошлыми обидами и слепой яростью. Он не собирался убивать этого человека, но известие его особо и не печалило.

– Так ты меня прямо тут и арестуешь?

– В таком случае я пришла бы не одна.

– Тогда что?

– Дай мне свои руки.

Элизабет подступила ближе и взяла его за руки. Разбиты просто жутко, кожа во многих местах сорвана, но, по крайней мере, перестали кровить. Она держалась за скрюченные пальцы, разглядывала опухшие костяшки, сорванные ногти…

– Насчет Престона…

Элизабет помотала головой, останавливая его.

– Снимай рубашку.

Он пристыженно опустил взгляд.

– Все нормально. Давай. – Она отпустила его руки, и его пальцы неловко завозились с пуговицами. Элизабет не сводила глаз с его лица, а когда рубашка слезла с плеч, проводила его под лампу.

– Все нормально, – повторила она еще раз; но Эдриен вздрогнул, когда она коснулась первого шрама, провела пальцем по всей его длине, а потом дотронулась до второго. – Так много…

Он знал, что она найдет, если озаботится сосчитать – двадцать семь на груди и животе, и непонятно сколько еще на спине и на ногах. Когда она положила ему руки на бедра, попросил:

– Пожалуйста, не надо.

Но она гладила его, как ребенка, а потом повернула спиной к свету и проследила взглядом шрам, который сбегал от левой лопатки к правому бедру.

– Элизабет…

Она не спешила. Ее пальцы скользили по одному шраму, потом по другому – путешествие, маршрут которого петлял по его спине и которое оставляло его абсолютно голым в собственном сердце. Как давно его кто-нибудь касался, не причиняя боль? Как давно он в последний раз видел самую обычную доброту?

– Все нормально, Эдриен. – Элизабет в последний раз прикоснулась к нему, прохладные ладони плоско прильнули к коже. – Надевай обратно.

Он влез в рубашку – по мышцам спины еще кое-где пробегала дрожь.

– Не хочешь мне про это рассказать?

Она имела в виду шрамы, так что он сразу отвернулся, – не только из-за того, что история могла вызвать у нее сомнения, а потому, что этому его научила тюрьма. Не стучи. Не верь. Не разводи сопли. Элизабет вроде все понимала, сидя в узком креслице и подавшись вперед – глаза напряженные, но по-прежнему мягкие.

– Эти твои шрамы – не от драк в тюремном дворе.