Но не надо использовать межзвездные перелеты как наркотик, чтобы все забыть. Я по опыту скажу тебе: жизнь в виде кратких визитов к человечеству – это не жизнь. Мы люди, лишь когда мы часть сообщества. Когда ты появился в Боевой школе, я пытался тебя изолировать, но не смог этого сделать. Я поместил тебя во враждебное окружение, а ты превратил врагов и соперников в друзей. Ты свободно делился со всеми знаниями и тренировал курсантов, с которыми мы, наставники, честно говоря, опускали руки. Некоторые из тех курсантов в конечном счете многого добились. Ты стал частью их; они несли тебя в своем сердце всю свою жизнь. С нашей работой ты справлялся лучше нас.

Твои армии любили тебя, Эндер. Любили с такой преданностью, которой я мог только позавидовать. У меня было много друзей, но никогда таких страстных, как те дети. Они были готовы умереть за тебя, все без исключения. Потому что знали – ты сам умер бы за них. А отчеты, которые я получал из колонии Шекспир? От Сэла Менаха, Икса Толо, его сыновей По и Абры, от колонистов, которые даже не были с тобой знакомы. Уверяю: тебя все любили и уважали, и все они считали тебя одним из достойнейших членов их сообществ, благодетелем и другом.

Все это я говорю тебе, поскольку опасаюсь, что мой первый урок ты усвоил лучше всего: что ты всегда один, что тебе никто никогда не поможет и что работу, которую обязательно надо выполнить, можешь сделать только ты. Мне не под силу обратиться к глубинной части твоего сознания, только к поверхностной, – к тому сознанию, которое столь выразительно разговаривало со мной и писало мне все эти годы. Поэтому, я надеюсь, ты сможешь услышать мои слова и передать их той части себя, которая поначалу откажется в это верить.

Ты наименее одинокий из всех, кого я когда-либо знал. Твое сердце всегда вмещало в себя тех, кто позволял тебе любить их, и многих из тех, кто тебе этого не позволял. Местом сбора все тех сообществ, которые ты сформировал, было твое сердце. Люди знали, что ты держишь их там, и это объединяло их друг с другом в одно целое. И все же тот дар, который ты приносил, никто не мог подарить тебе, и, боюсь, именно потому, что я слишком хорошо справился со своей дьявольской задачей – возвел внутри тебя стену, которая не позволит тебе понять, кто ты есть.

Мне больно видеть, как этот «Говорящий от имени мертвых» со своими маленькими книжками достиг влияния, которого заслужил ты. Собственно, люди уже превращают это в религию: появились самозванные «говорящие», которые осмеливаются выступать на похоронах и выкладывать «правду» об умерших, – отталкивающее надругательство, разве кто-то может знать о ком-либо правду? В моем завещании я оставил инструкции насчет того, чтобы никто из этих позеров и близко не приближался к моей могиле, если на похороны вообще кто-то явится. Ты спас мир, и тебе не позволили вернуться. Этот фигляр стряпает лживую историю жукеров, а потом пишет оправдание твоему брату Питеру – и люди делают это религией. Человечество никому не воздает по заслугам.

Валентина с тобой. Покажи ей это письмо – посмотри, подтвердит ли она, что все написанное мной о тебе – правда, до последнего слова? Может быть, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых, но многие из знавших тебя курсантов Боевой школы по-прежнему живы, в том числе многие из твоих вояк. Они состарились, но ни один из них тебя не забыл. Я до сих пор изредка переписываюсь с Петрой. Она дважды овдовела, но, несмотря на это, остается на удивление радостной и оптимистичной. Она поддерживает связь со всеми остальными. Они, я и Валентина – все мы можем подтвердить под присягой: ты принадлежишь человечеству глубже и полнее, чем большинство людей могут себе представить.

Отыщи способ поверить в это и не прячься от жизни в непостижимых, беспросветных глубинах релятивистского пространства.

В своей жизни я добился многого, но величайшим моим свершением было то, что я нашел тебя, распознал в тебе тебя и каким-то образом умудрился не уничтожить тебя раньше, чем ты спас мир. Могу только сожалеть о том, что после этого не сумел тебя исцелить. Но это должно стать твоим собственным свершением – или, быть может, достижением Валентины. А может, исцеление придет от детей, которых ты обязан – просто обязан – когда-нибудь завести.

Увы, в личном плане я больше всего жалею об этом. Я никогда не был женат, и у меня нет своих детей. Вместо этого я крал детей у других и тренировал – не воспитывал. Легко сказать: я усыновил человечество. Но это другое, не то что жить дома с детьми, влиять на них своими поступками, позволить им стать счастливыми, цельными и добрыми. Не проживи жизнь, так никогда и не подержав свое дитя на руках, на коленях, в своем доме, не побывав в объятиях ребенка, не услышав его голос и не увидев его улыбку, которую он дарит тебе, потому что ты вложил ее в его сердце!

У меня в жизни не было таких моментов, потому что я обращался с похищенными для Боевой школы детьми совсем иначе. Я не был отцом, и я никого не усыновлял. Женись, Эндер. Роди детей или усынови – чего бы это ни стоило. Но не живи той жизнью, какая выпала мне.

Я совершал великие дела, но сейчас, под конец своих дней, я не счастлив. Хотел бы я в свое время позволить будущему заботиться о себе самостоятельно и вместо прыжков сквозь время остановиться, обзавестись семьей и умереть в отведенный срок, в окружении потомков.

Видишь, я изливаю тебе свое сердце? Каким-то образом ты и меня зачислил в группу своих вояк.

Прости расчувствовавшегося старика – когда доживешь до моих лет, ты все поймешь.

Когда ты был в моей власти, я никогда не обращался с тобой как с сыном. Но я любил тебя, как сына; и в этом письме я обращаюсь к тебе так, как обращался бы к сыновьям, которых у меня никогда не было. И я говорю тебе: хорошо сработано, Эндер!

А теперь – будь счастлив.

Хайрам Графф,

полковник МФ в отставке

Пробудившись от стазиса в конце перелета, Эндер был шокирован тем, насколько изменилась Валентина.

– Я же сказала – не собираюсь спать, пока не закончу книгу, – объяснила она, увидев выражение его лица.

– Не говори, что бодрствовала весь полет.

– Я не ложилась, – ответила Валентина. – Это же не сорокалетний перелет за два года, как в первый раз. Перелет был восемнадцатилетним, занял чуть больше года.

Эндер быстро прикинул в уме и понял, что она права. Ускорение и торможение всегда занимали примерно одинаковое время, а расстояние перелета между ними определялось разницей субъективного времени.

– И все же ты женщина, – сказал он.

– Я польщена: ты заметил! Какое разочарование – ни один капитан в меня не влюбился.

– Быть может, это только потому, что капитан Хонг взял с собой жену и семью?

– Мало-помалу они начинают понимать, что вовсе не обязательно жертвовать всем, чтобы быть межзвездным скитальцем, – сказала Валентина.

– Так, чисто арифметически: мне еще семнадцать, а тебе уже почти двадцать один.

– Мне уже двадцать один. Зови меня тетушкой Вэл.