Пробыв в Париже неделю, Филипп 16-го уехал к себе в Аррас и заодно увёз из Парижа свою сестру герцогиню Бедфорд. Одновременно во Фландрию, по сообщению Джустиниани, хлынул целый поток людей, уезжавших из Парижа: несмотря на уже завязанные переговоры, несмотря на все старания Филиппа поднять дух англо-бургиньонов, в этот момент нет ещё никакой уверенности в том, что Девушка не появится через несколько дней под Парижем и что при её появлении столица не выразит ей преданности.

Продолжая считать, что дофин немедленно пойдёт на Париж, Бедфорд всё в тот же день, 16 июля, сообщает, однако, в Лондон первую радостную весть: «что герцог Бургундский широко и лояльно исполнил и продолжает исполнять свой долг и проявляет себя в этих трудных обстоятельствах истинным родственником, другом и верным вассалом короля… без него Париж был бы потерян вместе со всем по ту сторону моря». Бедфорд совершенно уверен в том, что, конечно, Филипп доброй волей Париж Карлу VII не сдаст. Со своей стороны он готов теперь делать ему любые уступки, скоро он передаст ему наместничество на всю оккупированную Францию кроме Нормандии, лишь бы только выполнить завет Генриха V и сохранить англо-бургундский союз. Успокоенный хоть с этой стороны, Бедфорд оставил Париж на попечение Вилье де Лиль-Адама и поспешил навстречу армии Винчестера, чтобы успеть привести её в Париж раньше, чем Девушка с национальным королём появится под столицей.

Удастся ли посредством переговоров замедлить стихийный поток – в этом сейчас весь вопрос. Всё остальное – только паллиативы. Даже если армия Винчестера успеет прийти своевременно, это само по себе ещё недостаточно: если окружающие районы и весь север отойдут к Карлу VII, то Париж, взятый в тиски и отрезанный от бургундской Фландрии, всё равно невозможно будет удерживать длительно.

17 июля в своём отчёте о коронации королевам Марии и Иоланте анжуйские рыцари ликуют: бургундские послы прибыли в Реймс и «в настоящую минуту мы надеемся, что добрый уговор состоится прежде, чем они уедут назад». Авторам отчёта не приходит в голову, что из-за одной только надежды на мир можно замедлить наступление. Они совершенно уверены в том, что Девушка «завтра» пойдёт с королём на Париж. Немедленный мир с Филиппом лишь облегчит наступление.

Ещё раз – это и есть политика Девушки. Умоляя Филиппа Бургундского о честном и немедленном мире, она в то же время «не имеет иного намерения, как атаковать Париж», пишет «Хроника Турне». Как под Орлеаном она умоляла англичан уйти и в то же время «была готова сражаться», «возложив всю надежду на Господа», также точно она рассуждает и теперь: «Девушка думала ввести короля в Париж, – пишет Эбергард Виндеке, – и не боялась никакой силы, ни герцога Бургундского, ни регента, ибо она говорила: у Господа Бога больше силы, чем у них, и Он ей поможет; и чем больше людей герцог Бургундский и регент выставят против неё, тем больше будет их перебито и тем больше будет добыча». И дальше – всё те же «условия», которые мы знаем давно: «Насколько у неё хватает власти, она не позволяет никому брать чужое добро, наносить какой-либо вред бедным людям или совершать над ними насилие. И провианта хватает в её войске, и продовольствие в стране не подорожало, пока она наступала таким образом».

Сопротивление потому и рушится перед нею, что при виде её кажется невозможным, чтоб она могла даже невольно «наносить ущерб бедным людям». Уже в это время возникла прелестная легенда, зарегистрированная тем же Эбергардом Виндеке: как где-то в Шампани, в окрестностях Реймса, виноградные лозы, потоптанные конями, выпрямились и встали как ни в чём не бывало, когда Девушка прошла со своей кавалерией.

Вопреки тому, что думали анжуйские рыцари, эта кавалерия, однако, не была брошена на Париж ни «завтра», 18 июля, ни «послезавтра», 19-го, ни через два дня, 20-го. Только 21-го Карл VII со своей армией продвинулся из Реймса на несколько вёрст, до Корбени, где задержался опять на сутки, исполняя свою прерогативу помазанного короля Франции – возложением рук исцелять золотуху. 22-го он продвинулся немного дальше, до Вальи. Никаким иным чудом Девушка не могла достигнуть Парижа раньше кардинала Винчестерского, который вступил туда со своей армией 25-го. И в то же время, также вопреки всем ожиданиям анжуйских рыцарей, бургундские послы уехали, твёрдо пообещав мир, но мира не подписав.

К сожалению, мы не знаем самого хода переговоров. Но по последствиям видно, что Ла Тремуй вцепился в идею, поданную ему Филиппом: мир между королём и герцогом через несколько недель, безболезненный переход столицы под власть Карла VII – при том условии, чтобы дать всему этому время созреть, не форсируя ход событий. Он должен был ухватиться за это, тем более что это и есть завершение его собственной политики, вдруг приблизившееся вплотную, и лично для него это единственный способ получить назад контроль над событиями, выскользнувший из его рук. Внезапно он оказывается опять необходимым человеком, арбитром положения: через неделю, или через две, или через три он заключит мир с Филиппом Бургундским. На этот раз его поддержат все здравомыслящие люди; в первую очередь, Режинальд Шартрский тоже понимает необходимость во что бы то ни стало заключить бургундский мир и в то же время наблюдает не без удивления всех этих клириков, которые не так давно провалили его конкордат, а теперь чуть не служат молебны визионерке, разговаривающей от имени Господа Бога и представляющей некоторые световые фантасмагории, беспрецедентные в анналах Римской Церкви.

У Режинальда и Ла Тремуя теперь в руках аргумент действительно почти неотразимый. Перспектива мира с Филиппом Бургундским настолько заманчива и теперь настолько реальна, что всё остальное начинает уже казаться второстепенным. На другой день после коронации Карл VII вдруг видит, что всё уже вроде бы достигнуто: скоро, очень скоро он будет признан всей страной – остаётся только поддержать и развить контакты, столь удачно установленные, предоставив свободу действия его дипломатам.

Карл VII – человек совсем не глупый, и он ощущает свою ответственность за страну; он даже, как говорится, «добрый король»: за всю свою жизнь, за несколько десятилетий беспрерывных смут и войн, он был свиреп один только раз, в ранней молодости, когда приказал перебить поголовно бургиньонов, засевших в замке Азе-Ле-Ридо, за то, что они его обозвали «ублюдком». Он бывает энергичен, бывает физически храбр, но над ним тяготеет его наследственность: он – неврастеник; приливы деятельности сменяются у него непреодолимой апатией, как после победы при Боже, когда всё было готово для дальнейшего наступления – и всё было вдруг отменено; он боится перейти через мост, боится пройти по лестнице, чувствует себя хорошо только «в маленьких комнатушках», в тишине закрытых помещений. Мирно получить столицу в свои руки, договориться за кабинетным столом о конце всем надоевшей гражданской войны – это именно то, что соответствует его характеру. Сейчас эта цель, к которой рвётся вся страна, почти достигнута; прежде чем покинуть королевскую ставку, бургундские послы условились о новом, решающем заседании, которое состоится в Аррасе в начале августа – через каких-нибудь десять дней; переговоры и в промежутке не прерываются. И чтоб не разорвать завязавшихся нитей, бургундцы сначала требуют только одного: не наносить новых УДаров.