Вернувшись в Париж, Бедфорд через несколько дней, 13 августа, даже выступил навстречу Карлу VII, но, как выяснилось в дальнейшем, без намерения принять бой: вероятно, он и тут руководствовался соображениями пропаганды, хотел показать в окрестностях столицы свою военную мощь. Среди его армии, насчитывавшей в этот момент 8–9 тысяч бойцов, выделялись войска кардинала Винчестерского со своим белым знаменем, на котором была изображена пряжа с веретеном и была сделана надпись «ORES VIENNE LA BELLE»; по свидетельству бургиньонской «Книги измен Франции», современники понимали это как прямую агитку против Девушки – «Пусть теперь придёт красавица!» – и иначе понять это как будто трудно. Происхождение этого 3-тысячного войска, приведённого из Англии Винчестером, было несколько своеобразно. Оно было набрано на предмет крестового похода против гуситов, оплачивалось на средства Церкви, и кардинал Винчестерский был поставлен во главе его специальной буллой, привезённой особым посланцем папы. 18 июля Палата общин одобрила план отправки этого корпуса против чешских еретиков, но уже за несколько дней до этого английское правительство приняло все необходимые меры для его отправки во Францию против Жанны д’Арк. Учитывая отличные отношения английского правительства, а также и Парижского университета со Св. Престолом и, с другой стороны, прескверные отношения Св. Престола с Буржским королевством, Винчестер и Бедфорд были, очевидно, заранее уверены в том, что из-за этого не произойдёт крупного международного скандала.

При вести о выступлении Бедфорда Карл VII пошёл ему навстречу прямо на Париж, но обе армии разошлись: когда арманьяки достигли местечка Даммартен, Бедфорд прошёл западнее и 14-го оказался в Санлисе. В тот же день арманьякская армия, вернувшись в Крепи, двинулась оттуда на Санлис и 15 августа была в виду англичан, успевших встать укреплённым лагерем у Монтепиллуа, немного восточнее Санлиса.

В то время как д’Алансон и Вандом с главными силами остались позади, Девушка прошла с авангардом к самому английскому лагерю. По обыкновению неся своё знамя, она осмотрела их укрепления. Англичане не двигались: весь их расчёт заключался в том, что арманьяки опять бросятся на окружавшие их лагерь острые колья, столько раз губившие уже французскую кавалерию. Девушка, конечно, искала боя, но не собиралась поступать безрассудно. Её ощущения были противоречивы, и в этом смысле Монстреле, может быть, прав, говоря, что в этот день она несколько раз колебалась. Во всяком случае, она отвела авангард назад, к главным силам, – и тогда, по рассказу Персеваля де Каньи, «она, д’Алансон и другие военачальники послали сказать англичанам, чтоб те вышли из своего лагеря и приняли бой в открытом поле». Англичане не двигались или выходили из лагеря только небольшими отрядами, когда передовые арманьякские части опять подходили вплотную. Весь день прошёл в мелких стычках, принимавших порою ожесточённый характер; один раз Ла Тремуй, свалившись с коня, чуть не был взят в плен англичанами. «Каждый час», говорит Шартье, Девушка вызывала неприятеля на бой в открытом поле, но напрасно. Битва под Монтепиллуа не состоялась. Рано утром 16-го Карл VII отошёл на Крепи, и Бедфорд немедленно вернулся в Париж.

И тут опять оказалось, что английское владычество во Франции трещит по всем швам: едва вернувшись в Париж, Бедфорд должен был оставить в столице сравнительно небольшие, главным образом французские силы – не больше 2000 человек, по Жану Шартье, а по парижским известиям, ещё гораздо меньше – и спешно идти со всем остальным войском спасать Нормандию, которая оказалась под угрозой: перед появившимися там арманьякскими силами (может быть, коннетабля де Ришмона) ключ к Нормандии, Эвре, капитулировал, как это делалось, «на срок». Бедфорд как раз успел прийти раньше, чем срок истёк, и капитуляция должна была вступить в действие; но, спасая Нормандию, он опять оставил Париж в критическом положении.

Едва Бедфорд отступил от Монтепиллуа, как опять город за городом начали сдаваться Карлу VII. Санлис сделал это в тот же день. На следующий день, 17-го, ему принесли в Крепи ключи Компьени. 18-го он вступил в этот город, образовавший на пути из бургундской Фландрии в Париж «барьер», который теперь уже устоит вопреки всему и решит окончательно исход Столетней войны. В тот же день, 18 августа, население города Бове встретило герольдов Карла VII криками «Да здравствует король Франции!»; епископ Бовезский, известный нам университетский лидер Пьер Кошон, ныне член Совета короля Англии, уже бежавший в июле из Реймса, теперь едва успел бежать из своей епархии.

Несмотря на то, что месяц прошёл со дня коронации и половина этого времени потеряна, порыв ещё продолжается. Весь север и весь Иль-де-Франс ещё могут быть быстро освобождены, и тогда Париж со своим гарнизоном не продержится долго. По рассказу Персеваля де Каньи, Девушка говорит герцогу д’Алансону: «По-моему, наш король теперь слишком доволен милостью, которую послал ему Бог, и ничего больше не хочет предпринимать». И она теперь поступает так, как заранее написала городу Реймсу: она сговаривается со своим «милым герцогом» о том, чтобы так или иначе повести армию на Париж.

Все мысли Карла VII действительно сосредоточены только на одном: на переговорах, которые Режинальд Шартрский ведёт в Аррасе. В самом Аррасе население твёрдо уверено в том, что Карл VII фактически уже победил; жители приходят к его канцлеру и просят для себя амнистии; разумеется, Режинальд обещает им амнистию и всё что угодно; но в то же время, так и не понимая, какая за ним стоит сила, Режинальд обещает также всё что угодно представителям Филиппа Бургундского.

Устами своих дипломатов победоносный и только что коронованный король Франции выражает своё согласие на всё: он готов принести в унизительной форме извинения за убийство Иоанна Неустрашимого; готов на всё время своей жизни освободить своего надменного вассала и всех его подданных от всех обязательств по отношению к короне; готов оставить ему всю территорию, которую тот захватил, и уступить ему ещё несколько городов; готов дать ему заложников и любые гарантии исполнения будущего договора; готов теперь же вступить в мирные переговоры и с Англией, соглашаясь заранее уступить ей всю Гюйень до Дордони.

Ничего большего Филипп Бургундский не может требовать. Согласившись на все эти жертвы, Карл VII в Компьени с уверенностью ждёт «бургундского мира».

А в это самое время Девушка увлекает герцога д’Алансона и армию на Париж и собирается почти насильно тащить под Париж его самого, Карла VII, с риском вызвать неудовольствие Филиппа Бургундского. Как скажет в дальнейшем, при самых трагических обстоятельствах, Режинальд Шартрский, «она не желает слушать никого и всё делает по собственному усмотрению».

«Куда ни шло – навязывать свою волю герцогу д’Алансону; но навязывать её самому королю!..» – восклицает через пять веков Ф. Фанк-Брентано в своей книге, увидевшей свет в 1943 г. и подробно обосновывающей принципиальную правоту политики Режинальда Шартрского и Ла Тремуя (причём читатель всё время чувствует и понимает, что «прав маршал», заключивший в той же Компьени другое перемирие в разгар Второй мировой войны). Вероятно, Карла VII уже покоробило в своё время, когда Жанна, не ограничиваясь проповедью общего примирения всех христиан, попыталась его самого помирить с коннетаблем; теперь это самоуправство начинает его изводить. С одной стороны, он рассуждает в точности так, как рассуждают все умные люди, если только у них не хватает чутья распознать, что в иные моменты (когда свастика висит на Эйфелевой башне и пушки гремят под Сталинградом) дело уже не в искусной игре, а в чём-то совсем другом. Загипнотизированный своей умной и тонкой игрой, которая должна увенчаться успехом, Карл VII перестаёт ощущать «этот несравненный порыв, который только один раз бывает в жизни народов», – по великолепному выражению историка, знавшего и в то же время понимавшего, пожалуй, лучше всех жизнь и трагедию Жанны, – Лефевр-Понталиса[25]. И в то же время Карл VII не может не задаться вопросом: какова же, собственно, его роль, если она пишет населению целого города, что будет поступать с армией по собственному усмотрению, теперь начинает приводить свои слова в действие и «не слушает никого»?