— Мою соперницу звали Хината, — продолжает она. — Ее кожа пахла имбирем и сливками. Я тоже любила ее больше всего на свете. В день цветения сакуры она сожгла себя заживо. Сотворила в воздухе огненный столп и вошла в него, как в воду.

— Мне очень жаль, — говорит Марко.

— Мне тоже, — грустно улыбается Тсукико. — Именно так собирается поступить мисс Боуэн. Позволить тебе победить.

— Я знаю.

— Я никому не пожелаю этой боли. Стать победителем. Хинату он бы привел в восторг, — говорит она, когда они подходят к факелу. Несмотря на усиливающийся дождь, пламя пылает так же ярко, как всегда. — Она любила огонь. Моей же стихией была вода. Когда-то.

Она протягивает руку и смотрит, как капли исчезают, не успев соприкоснуться с ее кожей.

— Тебе доводилось слышать предание о волшебнике, заключенном в дерево? — спрашивает она.

— Легенда о Мерлине? — уточняет Марко. — Я знаю несколько вариантов.

— Их множество, — кивает Тсукико. — Древние легенды столько раз передаются из уст в уста, что неизбежно обрастают новыми подробностями. Каждый рассказчик оставляет свой след, и порой первоначальная история может измениться до неузнаваемости. Впрочем, нам важна как раз первоначальная история.

Дождь продолжает усиливаться, и Тсукико приходится говорить под дробный перестук капель.

— В некоторых версиях фигурирует пещера, но мне нравится вариант с деревом. Он кажется мне наиболее романтичным.

Зажав изящными пальцами все еще дымящуюся сигарету, она вынимает ее из мундштука.

— И хотя здесь есть несколько подходящих деревьев, — говорит она, — лучше факела ничего не придумать.

Марко переводит взгляд на огонь. В ослепительно белом сиянии капли дождя сверкают, словно снежинки.

Во всех известных ему вариантах этой легенды волшебник оказывался в плену. Внутри дерева, пещеры или камня.

И всегда это было его наказанием, расплатой за безрассудство влюбленного сердца.

Он встречается глазами с Тсукико.

— Ты все понимаешь, — говорит она, хотя он не успел сказать ни слова.

Марко кивает.

— Я знала, что поймешь, — говорит она, и белое пламя освещает улыбку на ее лице.

— Тсукико, что ты делаешь? — испуганно восклицает Селия, появляясь на площади.

Ее промокшее платье из жемчужного превратилось в серое; волосы развеваются на ветру, перемешиваясь с трепещущими концами черных, белых и темно-серых лент, шнурующих корсет.

— Возвращайся на вечеринку, дорогая, — вздыхает Тсукико, пряча в карман серебряный мундштук. — Тебе не нужно этого видеть.

— Чего — этого? — спрашивает Селия, во все глаза глядя на Марко.

— Я много лет была свидетелем любовной переписки, которую вы вели, создавая друг для друга все новые и новые шатры, — говорит Тсукико, обращаясь к обоим. — Вы заставили меня вспомнить, что я чувствовала, когда со мной рядом была Хината. Это горькие, но счастливые воспоминания. Я еще не готова с ними расстаться, но вы даете мне все меньше поводов.

— Но ты говорила, что любовь не вечна, — растерянно шепчет Селия.

— Я солгала, — признается Тсукико, теребя пальцами сигарету. — Мне казалось, будет проще, если ты в нем усомнишься. И у тебя был целый год, чтобы придумать, как цирк сможет существовать, если тебя не станет. Ты не сумела. Пришла пора вмешаться мне.

— Но я пыта… — начинает было Селия, но Тсукико ее перебивает.

— Ты никак не хочешь принять очевидное, — говорит она. — Ты же несешь этот цирк в себе. Марко воздействует на него через факел. Потерять тебя будет куда страшнее, но ты слишком эгоистична, чтобы это признать. Ты боишься, что не сможешь жить с такой болью. Но с ней и не живут. С ней существуют. Мне очень жаль.

— Кико, прошу тебя, — умоляет Селия. — Дай мне еще немного времени.

Тсукико печально качает головой.

— Как я уже говорила, время мне неподвластно.

С момента появления Селии на площади Марко не сводил с нее глаз, но теперь он поворачивается к Тсукико.

— Давай, — пытается он перекричать нарастающий шум дождя. — Сделай это! Лучше сгореть сейчас, когда она рядом, чем жить без нее.

— Нет! — кричит Селия, но ветер подхватывает ее стон и разносит его по площади. Отчаяние в ее голосе ранит Марко острее самого острого клинка из коллекции Чандреша, но он продолжает смотреть на Тсукико.

— Игра на этом закончится, так ведь? — спрашивает он. — Даже если я не умру, но буду заточен в огне, это будет считаться поражением?

— Ты не сможешь продолжать состязание, — кивает Тсукико. — Остальное не важно.

— Тогда сделай это, — просит он.

Сложив ладони на уровне груди, Тсукико улыбается ему. Струйки сигаретного дыма обвивают ее пальцы.

Она низко склоняет голову в знак уважения.

Ни он, ни она не видят, как Селия бежит по площади сквозь пелену дождя.

Тсукико бросает в чашу факела тлеющую сигарету.

Она еще описывает дугу в воздухе, когда Марко кричит Селии:

— Стой!

За миг до того, как сигарета утопает в белых языках пламени, Селия оказывается в объятиях Марко.

Он знает, что времени оттолкнуть ее уже не остается, и потому прижимает к себе, зарываясь лицом в ее волосы. Его шляпу сдувает с головы и уносит прочь порывом ветра.

А потом приходит боль. Острая, пронзительная, раздирающая на части агония.

— Доверься мне, — шепчет ему на ухо Селия, и он отдается этой боли, забывая обо всем, кроме любимой в своих объятиях.

Раздается оглушительный взрыв, но за мгновение до того, как белоснежное зарево станет таким ослепительным, что уже не позволит различить их очертаний, они растворяются в воздухе. Только что они были здесь, платье Селии трепетало на ветру, руки Марко обвивали ее плечи, и вот уже на том месте, где они стояли, нет ничего, кроме всполохов пламени.

В цирке начинается пожар. Огонь лижет стены шатров, танцуя под дождем.

Оставшись одна на площади, Тсукико вздыхает. Пламя бушует вокруг нее, не причиняя никакого вреда, лишь озаряя ослепительным светом.

А затем, так же стремительно, как он вспыхнул, пожар стихает.

Чаша факела стоит пустая, в ней нет даже тлеющих углей. Капли дождя гулко стучат по раскаленному металлу, мгновенно превращаясь в пар.

Тсукико вынимает из кармана очередную сигарету и привычным, почти ленивым жестом щелкает зажигалкой.

Несмотря на дождь, пламя послушно вспыхивает.

Она некоторое время наблюдает, как чаша факела наполняется водой.

Нью-Йорк, 1 ноября 1902 г.