Будь у Селии силы разжать губы, она бы закричала. Столько всего нужно держать под контролем — помимо жара, дождя и Марко, прижимающего ее к груди.

Она отстраняется, пытаясь сосредоточиться на нем одном, пропитаться им, сохранить в памяти каждое прикосновение, каждое мгновение, проведенное вместе. Унося его с собой.

А потом все исчезает. И дождь, и огонь. Остается лишь бесконечная белая бездна — и больше ничего.

Где-то в глубине этой бездны часы начинают бить полночь.

Хватит, думает она.

Часы продолжают бить, но приходит ощущение покоя.

Сломать — легко, понимает Селия.

Снова собрать все воедино — куда сложнее.

Это как в детстве исцелить порезанный палец, только куда масштабнее.

Нужно столько всего удерживать в равновесии, пытаясь восстановить разорванные связи.

Сдаться было бы так просто.

Куда проще было бы сдаться.

И куда безболезненнее.

Она сопротивляется искушению, бунтуя против боли и хаоса. Старается взять себя в руки и вернуться в реальность.

Для этого нужно подумать о чем-то очень знакомом, вспоминает она. Сосредоточиться на конкретном месте.

Медленно, мучительно медленно она собирает себя по крупицам — до тех пор пока не оказывается в собственном шатре, посреди арены, в окружении двух рядов пустующих кресел.

Она чувствует непривычную легкость. Опустошенность. Небольшое головокружение.

Но все-таки она жива. Она не стала призраком. Сердце бьется в ее груди — учащенно, но уверенно. Даже ощущения от надетого на ней платья прежние, разве что ткань больше не мокрая от дождя.

Селия делает пируэт на месте, и подол послушно приподнимается, кружась вихрем вокруг ее ног.

Все еще не решаясь поверить в успех, она постепенно приходит в себя. Головокружение сходит на нет.

И тут она замечает, что все вокруг стало прозрачным. Стулья, люстра над головой, даже полоски на стенах шатра кажутся бесплотными.

И она одна.

Для Марко мгновение взрыва длится гораздо дольше.

Пока он, превозмогая боль, прижимает Селию к груди, ему кажется, что они навечно брошены в это яркое, испепеляющее горнило.

А потом она исчезает.

И с ней исчезает все остальное. Дождь. Огонь. Земля под ногами.

Перед его глазами мелькают тени и свет; непроглядную тьму сменяет ослепительное сияние, чтобы тут же вновь раствориться в черноте. И так без конца.

Цирк вокруг Селии становится податливым и подвижным, словно напущенное Марко наваждение.

Она мысленно представляет, где хочет очутиться, и вот она уже там. Ей самой трудно разобраться, то ли она перемещается внутри цирка, то ли перемещает цирк вокруг себя.

В Ледяном саду царят тишина и покой; ничего, кроме холодной белизны, куда ни кинь взгляд.

В Зеркальной комнате изредка мелькает отражение ее лица, чаще — бледная тень платья или развевающихся за спиной лент.

Временами ей кажется, что она видит Марко — край сюртука, белый воротник рубашки, — но уверенности в этом нет.

Большинство зеркал, заключенных в узорчатые рамы, отражают лишь пустоту.

Туман в Зверинце медленно рассеивается, пока она бродит по нему, но внутри нет ничего, кроме бумаги.

Гладкая поверхность Озера слез выглядит так, словно застыла, и Селии не удается взять в руку камешек, чтобы бросить в воду. Зажечь свечу на Дереве желаний тоже не получается, хотя другие свечи, уже висящие на его ветвях, продолжают гореть.

Она бродит по Лабиринту, переходя из одной комнаты в другую. Комнаты, созданные ею, перемежаются с теми, что сотворил он.

Она чувствует, что он рядом, совсем близко, и ждет его появления за каждым поворотом, из-за каждой двери.

Но ей попадаются только парящие в воздухе перья и трепещущие на ветру игральные карты. Серебряные статуи с невидящими взорами. Пустующие поля на шахматной доске пола.

Его следы видны повсюду, но она не может найти, на чем сосредоточиться. За что ухватиться.

В Снежном коридоре она обнаруживает не то чьи-то следы, не то просто тени. Селия не знает, куда они ведут.

Марко хватает ртом воздух, чувствуя, как кислород наполняет легкие — словно он долгое время был под водой, сам того не замечая, и только сейчас вынырнул.

Когда к нему возвращается способность мыслить, он удивляется, почему ему, заключенному в огненный плен, так холодно.

Беспощадный холод пронизывает его насквозь.

Куда ни глянь, взгляду не за что зацепиться в снежной пелене. Когда глаза привыкают к свету, ему удается различить тень дерева.

Вокруг него замерли поникшие ветви белоснежной плакучей ивы. Сделав шаг, он чувствует под ногами мягкий снег.

Он оказался в Ледяном саду. Привычного журчания не слышно — фонтан посреди сада не бьет, и ничто не тревожит неподвижную водную гладь.

В обступившей его белизне Марко не сразу замечает, что весь сад стал полупрозрачным.

Он смотрит на свои руки. Они еще дрожат, но явно состоят из плоти и крови. Его сюртук по-прежнему непроницаемо черный. Марко протягивает руку к оказавшейся поблизости розе, и его пальцы проходят сквозь лепестки, встретив лишь незначительное сопротивление — как будто роза сделана не изо льда, а из воды.

Он все еще разглядывает цветок, когда у него за спиной раздается чей-то вздох.

Селия прижимает ладонь к губам, не решаясь поверить своим глазам. Эту картину — Марко посреди Ледяного сада — она представляла бессчетное множество раз, гуляя в одиночестве среди цветущего морозного великолепия, но теперь он кажется ей видением, призраком, несмотря на черное пятно его сюртука на фоне белого куста роз.

Он оборачивается и встречается с ней взглядом. Ее сомнения развеиваются, стоит ей заглянуть в его глаза.

На мгновение он кажется ей таким юным, что она видит в нем того мальчика, каким он был когда-то — задолго до того, как они впервые встретились, но, даже будучи далеки друг от друга, уже были связаны нерасторжимыми узами.

Она так много хочет сказать ему. Сказать все то, что боялась не сказать никогда. Но сейчас имеет значение только одно.

— Я люблю тебя, — говорит она.

Слова гулким эхом разносятся под сводами шатра, заставляя трепетать заиндевевшие лепестки.

Марко смотрит, как она идет к нему, принимая ее за видение.

— Я думала, что потеряла тебя, — дрожащим голосом шепчет она.

Селия выглядит такой же реальной, как он сам, а не прозрачной, как сад. В этом белоснежном царстве она кажется живой и настоящей, на щеках горит румянец, в темных глазах застыли слезы.