Олег сунул в уши концы прихваченного из дому фонендоскопа, приложил темный кружочек к узенькому, хранящему еще следы сочинского загара, тельцу сына. То, что услышал, едва не повергло его в шок. Это была даже не аритмия — полный разлад сердечной деятельности. Беспомощно трепыхалось, временами проваливаясь куда-то, а потом снова лихорадочно тарахтя, тупо, беспорядочно, сорвавшееся Максимкино сердечко.

Он выпрямился, постарался заговорить без панических ноток в голосе:

— У кого тут можно сейчас раздобыть машину? Надо отвезти Максимку в город.

— Что-нибудь страшное? — посерела мать.

— Ничего страшного, но лучше, чтобы им занялись наши врачи.

Хоть тут повезло, доставить их в город вызвался мамин сосед-пенсионер, попросил только, чтобы оплатили ему бензин.

Не заезжая домой, Олег поспешил в детское отделение своей больницы, вызвал Панфилову, заведующую, педиатра старого и толкового. Та, выслушав Максимку, держалась, как сам он недавно с матерью, спокойно, тревоги особой не выказывала, но Олег видел, что Максимкино сердце очень ей не понравилось.

— Ничего-ничего, Олежек, — погладила она Покровского, точно маленького, по голове. — Будем лечить. Капельницу сейчас наладим, у меня в загашнике кое-какой дефицит имеется, поставим твоего сына на ноги, ты только не изводись.

Но осталась непреклонной, когда он сказал, что побудет с Максимкой:

— Нечего тебе здесь делать, вам обоим это лишь во вред. Иди домой, я сама с ним посижу, буду звонить тебе.

А потом была длинная, тяжеленная, самая длинная и тяжелая дорога к дому…

Наташа ждала его. Кинулась к Олегу, едва он вошел, но он и слова не дал ей сказать. Предостерегающе выставил перед собой ладонь:

— Погоди, Наташа. Я не стану тебя слушать и ничего не расскажу. Максимка в больнице. Он не должен пострадать, чего бы мне это ни стоило. А ты, ради всего святого, уходи. Немедленно и навсегда. И никогда больше даже не подходи ко мне. Слышишь? — никогда. Это, — кивнул на воронью лапку, по-прежнему лежавшую на прикроватной тумбе, — можешь, если так хочешь, забрать себе.

Он страшился этого объяснения, помнил, как разбушевалась она в тот кажущийся теперь таким далеким вечер. Но больше всего боялся, что не устоит, не сможет, не сумеет противиться ей. Не сможет и не сумеет, потому что любит ее, потому что жизни своей без нее не представляет. И стоит только Наташе заговорить, обнять его…

Она не произнесла ни звука, не прикоснулась к нему. Оделась, молча пошла к выходу. И уже открывая дверь, вдруг презрительно фыркнула, вернулась, цокая каблучками, в спальню, схватила воронью лапку и спрятала в свою замшевую сумочку. Проходя мимо столбом застывшего Олега, все-таки бросила два убийственных слова:

— Прощай, дурак…

Больше Наташа в хирургическом отделении не появлялась. Всезнающий Валерка прознал, что ушлый папочка, не иначе, организовал ей годичную стажировку в Германии. Вскоре пришла еще одна весточка: Наташа вышла там замуж за владельца клиники, приезжала ненадолго похоронить отца, скоропостижно умершего от инфаркта…

Годовщина

Глаза у нее редкостного темно-серого цвета. С чуть подкрашенными светлыми волосами и темными бровями это хорошо сочеталось и очень ее молодило. И вообще легче было предположить, что она не мама, а старшая сестра мальчика, с которым приходит в поликлинику. Невысокая, тоненькая, вполне могла бы сойти за девчонку, если бы не наметившиеся в уголках пухлых губ складочки, не налитые, с ухоженными кистями белые руки. Сын ее, редкозубый и лопоухий неслух, недавно сильно поранил ногу, и она водит его в поликлинику «показаться» и на перевязки.

При первой же встрече у Владимирова появилось смутное ощущение, что где-то видел ее раньше. Оттого, возможно, что несколько раз улавливал в ее глазах крошечный ответный огонек то ли узнавания, то ли любопытства, то ли, самое непонятое, какого-то даже озорства. Впрочем, у него всегда была слабовата память на лица, тем более, что менялись эти липа с поликлинической быстротой. Да и не до того было — пациенты в последние дни шли косяком, и Владимирова, замотанного с утра до вечера на приеме, вряд ли хватило бы еще и на всякие сомнительные огоньки, если бы не Галка, языкатая его медицинская сестра.

— Как она, однако, посмотрела на вас — ой-ой-ой! Я аж ревновать начала! — пропела Галка, когда женщина с мальчиком вышли из перевязочной. — А вы, оказывается, сердцеед, Борис Петрович!

— Твое сердце не съем, не беспокойся, — хмуро буркнул Владимиров, возвращаясь в кабинет. Галка с некоторых пор сделалась чересчур развязной.

Подошел к столу, посмотрел на фамилию мальчика, вписанную в амбулаторную карту. Величко. Фамилия эта не вызвала у него никаких ассоциаций. Тут же сообразил, что наверняка она принадлежит отцу лопоухого и, соответственно, ничего ему сказать не может. Вдруг разозлился. Вот уж, действительно, не было печали! Величко, не Величко — нашел, чем голову забивать!

И все-таки он вспомнил ее. В трамвае, по пути с работы. Вспомнил совершенно неожиданно и, как это нередко бывает, безо всякой видимой связи, еще секунду назад он и не думал о ней. То есть вообще думал о другом, не имевшем отношения ни к мальчику, ни к маме его. Но вдруг события пятнадцатилетней давности всплыли в памяти так отчетливо, словно было это вчера. Вспомнил даже тот необычный конверт. На обратной его стороне, по заклеенному треугольнику отворота, были старательно вырисованы частые вертикальные палочки. Делалось это, видимо, для того, чтобы злоумышленник, вскрывший конверт, не смог потом сокрыть следы своего преступления — вновь заклеить его так, чтобы все разорванные палочки точно совпали, просто невозможно. На конверте к тому же не оказалось положенных штемпелей — не составляло труда догадаться, что бросили его прямо в квартирный почтовый ящик. Но название улицы, номера дома и квартиры были все же, неизвестно зачем, надписаны, шатающимся полудетским почерком. Ниже слов «Владимирову Борису» красовалось таинственное слово «лично», сопровождаемое тремя восклицательными знаками и жирно подчеркнутое красным карандашом.

Под стать конверту было и письмо. Запинающееся, корявое, оно, что совсем уж не понравилось Владимирову, пестрило нелепейшими грамматическими ошибками. В сущности, это было объяснение в любви. Анонимный автор — вместо подписи стояла лишь одна буква «Т» — писал, что он, Борис, почти каждый день видит ее, но не обращает внимания. Он, конечно, должен плохо подумать о ней, потерявшей всякую девичью гордость, но ей уже все равно, потому что «сопротивляться нахлынувшему чувству она больше не в силах» — и далее в том же духе. Короче, им обязательно нужно объясниться. Поэтому она просит его, Бориса, встретиться с ней завтра вечером, в семь часов, у фонтана. У какого фонтана —