— А где мои макароны? — спросил не сулящим никому пощады голосом Артемий Иванович, сжимая в руке горбушку, и обернулся в сторону кровати.

Из-под ширмы выбрался сам морской волк, чья неясная фигура забелела в темноте. Держась за голову, моряк качнулся в сторону Владимирова, и тот, восприняв это за нападение, в отчаянии ударил американца по голове горбушкой. Горбушка в руках Артемия Ивановича обладала столь же разрушительной силой, что и свежая ослиная челюсть в руках Самсона, поразившего, как должно быть известно любому верующему, сим странным предметом тысячу филистимян. Морской волк взвыл, отступил на шаг, подскользнулся, попав ногой в ночной горшок, и упал головой на угол табурета. Наступила тишина, в которой было слышно лишь сопение Блидштейн, выбиравшейся из-под ширмы.

Артемий Иванович, у которого из-за всей этой истории даже пропал аппетит, в сердцах отшвырнул горбушку и пошел надевать носки с ботинками. Блидштейн наконец оказалась на свободе и зажгла в комнате свечу.

— Ублюдок! Сын шлюхи и паршивого кобеля! — завопила Блидштейн. — Что ты наделал?!

— А что?

— Ты же убил его!

Артемий Иванович остановился и, вздохнув, вернулся в комнату. Свет от свечи в руке Блидштейн выхватывал из темноты проломленную голову ее гостя, из которой на пол уже натекла темная лужица густой крови. Владимиров потрогал его босой ногой и пожал плечами. Он не знал, что ему сказать.

В коридор уже повылазили соседи, и даже старый ребе Зильберштейн с клюкой приплелся, чтобы посмотреть, что произошло.

— А чего они индейцев убивают и негров линчуют?! — растерянно сказал им всем Артемий Иванович, разведя руками.

Он и сам понимал, что любые слова будут сейчас звучать неубедительно. Мрачные лица евреев, окруживших его, напомнили Артемию Ивановичу страшный и полный драматизма рассказ батюшки из Крестовоздвиженской церкви, ведшего уроки Закона Божьего в гимназии, о суде иудейских первосвященников и фарисеев над Христом. Он нащупал под рубашкой нательный крест и попытался сотворить молитву побелевшими от страха губами.

— Отче наш, — сказал он и повторил тоже по-латински, полагая, что здесь невдалеке от папы Римского, Господь лучше понимает на католический манер, — избави мя и пронеси.

Владимирову стало так страшно, что последняя часть молитвы показалась ему весьма вероятной в исполнении, отчего он даже зажмурил глаза. Ему представилось, как его, словно Иисуса Христа, распинают на ширме ребе Зильберштейна, и босые ноги его заныли, словно в них уже загнали гвозди.

Евреи загалдели по-своему, и из-под полуприкрытых вех Артемий Иванович видел, как они яростно завертели руками. «Что же за казнь они мне придумают, если так машут конечностями?» — с ужасом думал Артемий Иванович. Но через пять минут непрерывного галдежа и гвалта он начал успокаиваться, так как явственно ощутил, что весь гнев сообщества направлен не на него, а на Рухлю Блидштейн. И хотя он ни слова не понимал на идиш, он оказался прав. Ребе Зильберштейн и остальные мужчины поставили Рухле в вину все, что смогли выдумать: и то, что она спуталась с гоем и бросила ради него свою общину; и то, что когда она вернулась и была принята обратно в общину, она стала отбивать работу у других женщин, отчего их мужьям пришлось заняться дневной работой; а теперь она решила и вовсе превратить жизнь общины в ад, потому что когда сюда прибудет полиция, всем не поздоровится.

— Эта каналья меня плохо кормила, — сказал ребе Зильберштейну Артемий Иванович по-русски, так как в его скудном итальянском словарном запасе слов на эту тему не оказалось. — Каналья кормитто одними макаронни. С чеснокко. А я что, жид что ли в самом деле? Мне мясо нужно. Поэтому я и ширму уронил, от недоедания.

Ребе Зильберштейн одобрительно зацокал языком и Артемий Иванович воодушевился. Он поднял с пола и надел себе на голову морскую фуражку, еще час назад принадлежавшую американцу, и начал, заложив правую за жилетку:

— Да вы только посмотрите на эту блудницу вавилонскую! — Владимиров выпростал руку из жилетки и указал на дрожавшую от холода в одной ночной сорочке мадам Блидштейн. — Если бы вы только знали, какие гадости она мне предлагала! И я говорю уже не о ее, а вообще о жизни! Разве ж это жизнь, которую вы тут ведете! Вы года-нибудь были в Петербурге? Вот там жизнь так жизнь. Однажды я в Петергофе даже русского царя спас от потопа.

Вспыхнувший с новой силой гомон заглушил его речь. Видимо, евреев мало интересовали подвиги Артемия Ивановича на ниве спасения русских царей, а более интересовало то, как наказать Рухлю и избавится от покойника. Тут же по распоряжению ребе Зильберштейна дети были отправлены на улицу за камнями и кирпичами. Вскоре на полу в коридоре рядом с ботинками и носками Артемия Ивановича выросла небольшая кучка этих древних орудий иудейского судопроизводства.

— Я тоже закон Моисея знаю, — сказал Владимиров и, взяв один из камней, запустил им в Рухлю. Камень пролетел мимо ее головы и сделал еще одну дырку в бумаге, закрывавшей окно.

Ребе Зилберштейн что-то гневно закричал и внезапно набросился на него с кулаками. Сперва Артемий Иванович решил, что лицам иных вероисповеданий не дозволяется участвовать в судебных заседаниях и побивать блудниц камнями. Однако затем на труп моряка был надет и застегнут на все пуговицы бушлат. Половина собранных камней перекочевала в карманы этого бушлата, после чего труп был торжественно отнесен в комнату ребе Зильберштейна и выкинут в окно, выходившее на канал. Артемий Иванович высунулся в окно и с интересом смотрел, как тело, плюхнувшись в грязную воду с девятого этажа, медленно ушло на дно. Ему пришла на ум шальная мысль, что вот сейчас точно также будет выброшена и Рухля Блидштейн, и отправится вслед за своим неудачливым клиентам на корм рыбам, если таковые водятся в этой зеленой гнилой воде. Владимиров хотел посторонится, чтобы дать судьям доступ к окну, но тут кто-то ударил его сзади по голове, чьи-то ловкие руки быстро набили камнями его собственные карманы, и ребе Зильберштейн, ухватившись за босые ноги Артемия Ивановича, вывалил его через подоконник наружу.

Спасла Артемия Ивановича от смерти толстая пачка любовных писем, полученных покойным шкипером от ждавшей в Бостоне невесты, которую тот зашил за подкладку фуражки. Любовь неизвестной ему женщины к прежнему владельцу фуражки охранила Владимирова от смертельного удара судьбы, обрушившегося на него в виде клюки ребе Зильберштейна. Сидя на дне и пуская пузыри, Артемий Иванович выложил камни из карманов и с бульканьем всплыл на поверность канала Канареджо. И тут его охватила паника. Он сообразил, что полминуты назад утонул, совершенно не поняв этого. Голося во все горло и глотая отвратительную холерную воду, он замолотил руками и ногами и медленно двинулся в сторону трех других голов, плававших неподалеку, надеясь найти в них товарищей по несчастью.

— Семя Иудино! — кричал Артемий Иванович. — Хорошо, что вы изошли из Египта и нету там больше там вашего чесночного духу! Немедленно в Египет! Подлец Фаберовский! Когда же ты приедешь?!

Наконец, он доплыл до голов, но две оказались двумя сгнившими и испускавшими отвратительный тухлый запах арбузами, а третьей головой был собственный котелок Артемия Ивановича, выброшенный из окна хозяину вослед.