— Он не утонул, — заметил ребе Зильберштейн мадам Рухле, глядя сверху из окна на барахтающегося Владимирова. — Может быть нам стоит спуститься вниз, чтобы он утонул?

— Вы сами будете плавать за ним в канале, ребе? — спросила мадам Блидштейн, и умудренный жизнью старый ребе отрицательно покачал головой.

— Пойди лучше смой кровь у себя в комнате, — сказал он, убедившись, что Артемий Иванович выбрался на набережную на противоположной стороне канала и скрылся в темном проеме между двумя палаццо. — Мало ли что случиться…

И он оказался прав. Едва мадам Блидштейн выплеснула из окна во двор ведро с розовой водой и бросила в угол мокрую тряпку, как в коридоре вновь зашумели соседи и она, выглянув из своей комнаты, увидела двух полицейских чиновников и низенького господина с напомаженными усами в форме велосипедного руля, который с возмущением демонстрировал ребе Зильберштейную мокрое соломенное канотье.

— Синьор Бинт хочет видеть того русского синьора, который уже вторую неделю проживает в этом доме у синьоры по имени Рухля Блидштейн, — пояснил полицейский.

Ребе расплылся в улыбке, суматошно закивал головой и зажестикулировал, пытаясь убедить полицейских, что никто в доме не знает итальянского языка. Однако одного хорошего тумака оказалось достаточно, чтобы обучить этому языку и ребе Зильберштейна, и мадам Рухлю. После долгих переговоров полиции были выданы ботинки и носки Артемия Ивановича. Бинт был вне себя от ярости. Он трижды бегал к окну, в которое, по утверждению Зильберштейна, выпрыгнул Владимиров, тряс старого ребе за грудки и запирался наедине с синьорой Блидштейн. Но ничего о нынешнем местонахождении Артемия Ивановича выяснить ему не удалось. И если история с прыжком Владимирова из окна девятого этажа казалась совершенно неправдоподобной, несмотря даже на представленные доказательства в виде его ботинок, то неведение евреев относительно того, куда он делся, было непритворным.

13 ноября, четверг

От самого Фирвальдштатского озера поезд шел по левому берегу Роны мимо расстилавшихся кругом альпийских лугов, постепенно взбираясь все выше и выше в горы. Затем железнодорожное полотно вдруг завихляло, перескакивая с одного берега на другой и серпантином пробираясь вверх к находившемуся где-то в горах на высоте километра Сен-Готтардскому туннелю. В вагонах было почти пусто и только трое мужчин занимали место на мягких диванах в одном из купе первого класса. Инженер Гартинг сидел у окна, закинув ногу на ногу, и с наслаждением курил толстую сигару, пуская сизый дым в полуопущенное окно купейной двери. Всю дорогу он провел как на иголках, ведь заочный приговор к пяти годам тюрьмы, вынесенный ему в июне французским судом, оставался в силе, и только здесь, близ итальянско-швейцарской границы, Гартинг стал успокаиваться. Напротив него, уставившись в то же окно через монокль безумным взором, притулился доктор Гримбл, казавшийся совершенным заморышем рядом с гигантской фигурой Продеуса, занимавшего собою едва ли не две трети дивана. Бывший околоточный надзиратель присоединился к ним по настоянию Рачковского в Париже и сейчас очень сожалел, что из-за спешки на вокзале не успел прикупить себе чего-нибудь выпить, а у Гримбла с Гартингом с собою тоже ничего не оказалось.

— Помню, когда в восемьдесят четвертом, после провала в Дерпте, мне пришлось первый раз въехать в Швейцарию, — промолвил Гартинг и выбросил в окно недокуренную сигару, — я все высматривал знаменитых швейцарских зобастых кретинов, но так ни одного и не высмотрел.

Страдая без выпивки, Продеус тяжело пыхтел, отчего кадык его ходил на шее, и только свирепо поглядывал на доктора Гримбла. За время их поездки доктор то и дело приставал к нему с дурацким вопросом, что за два кирпича он везет в своем чемодане. Продеус честно пытался объяснить непонятливому англичанину, что это чай, но лучше бы это была водка.

— А почему в кирпичах? — не унимался Гримбл.

— Потому что кирпичный, — следовал ответ и все начиналось сначала.

Эти два кирпича чая вместе с соломенной шляпой Продеусу передал с оказией из России его приятель, бывший агент сыскной полиции еврей Ицка Юдзон, а ныне пасечник малоросс Грицко Юдович, когда узнал, что Продеусу придется ехать в Египет. И радоваться бы такому подарку, так нет же, навязался проклятый доктор со своими вопросами! Пять минут назад Продеус не выдержал, взял один кирпич в правую руку, другой в левую руку, и на вопрос: «А зачем чай в кирпичах?» съездил ими одновременно Гримблу по ушам. Таким ответом доктор, видимо, удовлетворился, потому что больше вопросов не задавал. Но и разговор больше почему-то не поддерживал.

— Скажите, доктор Гримбл, — обратился к англичанину Гартинг, который тарахтел без умолку с тех пор, как они на пароходе пересекли Ла-Манш. — Что вы нашли в этой Пенелопе? Вы меня слышите, доктор Гримбл?

— Что? — растерянно переспросил Гримбл. — Да, я все понял. Чай в кирпичах, золото в слитках, мед в ульях, дрова в поленницах, сыграть в ящик… Это матушка-Россия, это Родина моя… — задрожавшим голосом доктор запел, пытаясь подражать непонятным ему словам русской песни, которые Продеус горланил все пять минут, что прошли после страшного удара по ушам.

— Я тебя спрашиваю, что ты нашел в Пенелопе?

— Квадратная голова, квадратная, — согласился Гримбл. — И чай в кирпичах, и золото в слитках…

— Боже мой, Продеус, что с ним сделал?! — воскликнул Гартинг. — Мы вот-вот приедем в Гёшинен, там уже и до туннеля рукой подать. А Гримбл у нас, что твой зобастый кретин, ничего не соображает.

— Да я его слегка! — стал оправдываться Продеус. — Для порядку.

— Знаю я твое «для порядку». Тогда в Лондоне ты мне руку сломал тоже, я полагаю, для порядку?

Продеус покраснел и, не зная как отвечать, хлопнул Гримбла ладонью по спине.

— Но ты, малохольный! Хватит уже бормотать! Делай, что тебе Ландезен говорит!

— Я готов, — кивнул Гримбл, оглядев их безумными глазами.

— А готовы ли вы во имя своей высокой любви покончить навсегда с ненавистным мужем вашей Пенелопы?

— Чтобы избавить ее от этого Потрошителя, от монстра, от этого чудовища в человеческом образе, я пойду на все.

— Что ты собираешься делать? — спросил, переходя с французского на русский язык, Продеус у Гартинга.

— Сразу за Гёшиненом начнется Сен-Готтардский туннель. Длина его верст пятнадцать, то есть в распоряжении у нас будет чуть меньше четверти часа. Не очень много, но и не так уж мало времени. Года три назад я успел в этой темноте оттараканить двух барышень.

— Врешь, скотина! — сказал Продеус. — Фрау Куэр говорила, что тебя и на пятнадцать секунд не хватает. А если четверть часа на пятнадцать секунд разделить … то сколько же это будет? … черт-те скоко будет … Одна будет, вот что я тебе скажу!

— Если мы сейчас не кончим Фаберовского, Рачковский нас с тобою кастрирует, и тогда уже ни одной не будет, — урезонил бывшего околоточного Гартинг. — Полагаю, что как только поезд войдет в тунель, мы должны отправить Гримбла в купе к поляку. В вагонах будет гореть свет, так что он не должен промазать. А выстрела из-за грохота в туннеле никто не услышит. Потом Гримбл вернется к нам и ты сбросишь его с поезда. Едва состав прибудет в Айрало, ты, как человек солидный и незнакомый в лицо госпоже Фаберовской и ее компаньонке, явишся в полицию и заявишь, что Гримбл вышел из вагона, несмотря на твои попытки удержать и отговорить его, и назад не вернулся. Думаю, вы встретитесь в участке с Пенелопой, так что обнаружение трупа поляка не замедлит себя ждать. Самого Гримбла потом отыщут в туннеле с револьвером, из которого поляк был убит. И все дело шито-крыто — весь Лондон знает, что Гримбл как сумасшедший охотится за Фаберовским.