не пойду. К счастью, мне нужно было отправляться на работу, и я была занята до пяти часов. Когда я открыла дверь Зеленого Рога, дом 10, мой нос уловил запах знакомых духов.

— А вот и она! — Из кресла поднялся Ронни, чей элегантный костюм подчеркивал его подтянутый живот. — Как поживаешь, дорогая моя? Ты прекрасно выглядишь, правда, Кларисса?

— Действительно. — Мама оглядела меня с ног до головы, прежде чем подставить щеку для поцелуя. — Я бы сказала, дорогая, заметное улучшение! Ну-ка повернись, чтобы я могла тебя рассмотреть.

— Как я рада видеть вас обоих, — сказала я, вертясь перед мацой. — Какой сюрприз!

— Дорогая, старые привычки отмирают с трудом. Я не могу в день премьеры оставить Вальдо без поддержки. Сегодня ночью мне приснился кошмар, что у него пропал голос, и утром Ронни сказал: «Если это так беспокоит тебя, то давай поедем в город и поддержим старину Вальдо». Как это мило с его стороны, не правда ли?

— Очень. — Я с благодарностью взглянула на Ронни, который просто расцвел от такой похвалы.

— Поэтому, — продолжала мама, — я позвонила Руперту, чтобы узнать, не может ли он достать нам билеты, а он пригласил нас сюда. Должна сказать, дом очень стильный! Конечно, геям не на кого тратить деньги, кроме как на самих себя.

— Здравствуй, Кларисса. Здравствуй, Ронни. — Руперт появился через французское окно. Интересно, слышал ли он? — Простите, что задержался. Встреча немного затянулась. — Он пожал руку Ронни и неопределенно посмотрел на мою мать. Она встала и, положив руку ему на плечо, с чувством расцеловала в обе щеки.

— Как великодушно с твоей стороны сразу же принять нас, Руперт. Благодаря Арчи мы почувствовали себя как дома. Я просто влюбилась в этот дом. Ты — очень умный парень. — Она одарила его самой соблазнительной улыбкой, но, как только он отвернулся, хитро мне подмигнула.

Корделия появилась через несколько минут после Руперта и пришла в восторг, увидев маму и Ронни. Арчи принес шампанское. В шесть мы начали собираться, а в семь поехали в театр Кембла, где договорились встретиться в баре с Чарлзом и Офелией. Вокруг мамы с Ронни в фойе собралась восхищенная толпа.

— Посмотри! — слышала я. — Это тот самый знаменитый Рональд. Как-его-там… который играл принца Чарли. Моя мама была влюблена в него долгие годы.

К тому времени, как появились Офелия с Чарлзом, стоявшие вокруг нас люди уже окончательно перестали делать вид, что говорят о своем. Мы заняли свои места в одном из первых рядов. Мои колени подгибались от страха за папу, который, я знала, дрожал сейчас за кулисами. Сзади послышалось: «Простите… Извините… Спасибо». Голос показался мне знакомым. Я обернулась и увидела Порцию и Джонно.

Занавес поднялся. Я совсем забыла, как длинна на самом деле первая сцена «Отелло», в которой Яго рассказывает о своей ненависти к хозяину и планирует заговор против него. Корделия производила такой шорох, теребя программку и складывая из нее веер, что сидящая впереди дама обернулась и многозначительно посмотрела на нас. В оставшееся до конца сцены время Корделия осыпала обрывками бумаги ее пышный воротник. В конце концов мне пришлось отобрать у сестры программку. Я чувствовала, что аудитория взволнована. Все пришли взглянуть на человека, ошибочный арест которого сделал его объектом всеобщего внимания и сочувствия. Наконец сцена слегка повернулась, и задник поднялся, открывая декорации второй сцены. Это был момент первого выхода Отелло.

Зрители подались вперед в своих креслах. Свет прожекторов потускнел. По сцене пробежали слуги с горящими факелами, и тут из-за бокового занавеса появился папа, величественный, облаченный в серебро и пурпур. Вздох восхищения пролетел по залу.

— «И лучше так, как есть», — гулко прозвучал его голос. — «…Пусть вредит, как хочет».

Я смотрела на него и с трудом могла поверить, что это мой родной папа. И не только потому, что он был в гриме Отелло и блестел, как покрытый шоколадной глазурью торт, но и потому, что он казался сейчас воплощением воинственности и едва сдерживаемого неистовства. В реальной жизни папа совершенно не умел терпеть боль — ни свою, ни чужую. У дантиста он требовал полной анестезии даже при осмотре. Когда мать рожала, он убегал из дому.

Но в этой роли он производил впечатление человека, который, не задумываясь, бросит вас в канаву, если ему не понравится цвет вашей шляпы. А потом будет горько в этом раскаиваться. Вся противоречивость натуры Отелло читалась в нем, как в открытой книге.

А как нежен он был с Дездемоной! Когда произносил: «Мне трудно говорить об этом счастье», — приложив руку к груди, то выглядел смиренным, покорным. Голос его дрожал, словно он вот-вот заплачет. Зрители, как и Дездемона, слушали его затаив дыхание.

Когда занавес опустился над тремя лежащими телами, можно было услышать пролетевшую муху. Потом раздались первые аплодисменты, тут же перешедшие в шквал оваций. Занавес долго не открывали вновь. Аудитория становилась все более шумной. Когда наконец он открылся, на сцене были все актеры, кроме папы. Мы с Офелией взволнованно переглянулись. Что могло с ним случиться? Потом он объяснил, что, упав на тело Дездемоны, чтобы умереть в ее объятьях, он рассек голову о столбик кровати, и за сценой поднялась суматоха. Когда нашли пластырь и он смог выйти, аудитория взревела. Задержка оказалась ему на руку. Все зрители одновременно встали, приветствуя его, и начали свистеть, кидать на сцену цветы и выкрикивать слова восторга.

Когда отец поднял руку, призывая к тишине, шум утих далеко не сразу.

— Дорогие друзья, — начал он. — Я прошу позволения задержать вас ненадолго.

— Слушаем, слушаем! — Еще один взрыв аплодисментов.

Папа улыбнулся и подождал, пока они успокоятся.

— Ни для кого из вас, вероятно, не секрет, что некоторое время назад я был, к вящей славе Ее Величества, помещен в одно не слишком полезное для здоровья место под названием «Уинтон Шрабс». — Он произнес это слегка насмешливым тоном, что заставило некоторых зрителей несмело захихикать. — Я не хочу много говорить сейчас о своих несчастьях. Вы, должно быть, догадываетесь, что там я оказался в не очень-то привычной компании. Но когда вы находитесь с людьми постоянно вместе, какими бы неприятными и даже жуткими они не казались вам вначале, поневоле начинаешь с ними общаться. И я хочу рассказать вам как раз о том, что узнал там. Когда они рассказывали о своем детстве и юности, я понял, что мы с вами на самом деле и не подозреваем, каково это — быть бедным и несчастным. Меня бросало то в жар, то в холод от их