Степь да степь, на расстоянии выстрела — на расстоянии разбега звука шагов по земле вымирала, пряталась. Это будоражило необыкновенно — когда в подзор и по следам видишь ясно, как степь кипит живностью, видишь токующую хубару, турачей, парочку фламинго, замешкавшихся на границе плавней, волков, идущих краем озера, — а подойти вплотную, увидеть воочию невозможно.

Рельеф Ширвана — дно древней дельты Куры, сместившейся в новейшие геологические времена к югу, за мыс Бяндован, — определял этот эффект невидимок. Своеобразный по уклону и проточным распадам, практически сглаженным временем, идущим веерами, Ширван при всей своей плоскостности имел в рельефе укромные незначительные перепады высот. Они на далеких расстояниях были необнаружимы оптикой. Так река на равнине с высоты человеческого роста даже в пологих берегах обнаруживает себя только зарослями тальника. Следы древнего русла создавали полное впечатление призрачности и волшебности пространства. Вдруг пред тобой из распада мог возникнуть шакал (мордочкой необыкновенно похожий на шпица), загулявший волчонок или взбешенный свадебной тягой самец хубары с растопыренным перьевым жабо, — и так же внезапно пропасть, с концами, как в нору. Хотя, казалось, куда бы ему еще деться — вся степь как на ладони.

Человек, пожелавший мгновенно спрятаться в Ширване, мог воспользоваться лабиринтом малых углов наблюдения: пригнуться или в крайнем случае ползком перебраться в сторону одного из проточных распадов, уводящего скрытно в сторону моря.

Только с воздуха можно настичь объекты в Ширване.

Егеря пасут хубару при помощи мугама — ее успокаивает и привлекает тягучая музыка поэзии. Хашем также для массового сгона применяет кайт: они воспринимают его, парящего на парусе, за мать, ибо он их с цыплячьего возраста, едва оперившихся, приучал прыгать с кайта, вытряхивая птенцов из нагрудной клети: машут крылышками и веером сыплются по дуге…

В связи с переносом памятника бакинским комиссарам на окраину Баку власти эксгумировали останки 26 героических борцов революции, троих недосчитались. Вскоре трое оборванных мертвецов появились у костра на Восточном кордоне. Сели, поговорили немного, спросили, как пройти к морю. Егеря сначала приняли их за беженцев, а потом, когда те исчезли в темноте, в страхе бежали на Северный кордон.

Так рассказывал Ильхан.

В Ширване ветра мне представлялись овеществленными, каждый со своим нравом; возможно, отдельными владели личные имена, мне казалось, что я научился их узнавать. В степи много разных ветров, незримые вещи оплодотворяют воображение различием. Нисходящие холодные массы воздуха скапливаются в ледяной чаше Кавказа, переливаются через край в долины Талышских гор, переполняют их, поднимают половодье в рукавах, стекающих с перевалов навстречу возогнанному в стратосферу одышливому морю — за ним медлительно клубятся многокилометровые высоты стеклянно раскаленных табунов, скопившихся над Каракорумом. Зимой картина менее красочная. Остывшая пустыня за морем перенимает бешеные тяжкие струи Памира, разогнанные над Туркестаном; с Кавказа тяжелей напирает воздух, море уравнено температурой с пустыней и больше не чинит препятствий для встречи фронтов. Лоб в лоб сходятся токи гор и пустыни, не смешиваясь, начинают над морем тяжелую свистопляску.

Особенно опасны неглубокие места, где встречаются, скажем, рассекающий Апшерон ураганный хазри и донесшаяся зыбь от Мангышлака: в месте встречи кругом все кипит, как в котле, — царство мрачной боковой качки.

В Ширване ветра — огромная, с гору, прозрачная книга. Дуют они по нескольку дней, каждый со своим именем, со своим компасом и ритмом: отдельная глава, отдельное речение.

Но есть ветра, что, как животные, зарождаются и обитают в самом Ширване. Идешь по полдневной степи, вокруг ни шороха, птицы замерли, пропали, даже жаворонок в горле высоты не полощется, как вдруг, откуда ни возьмись, что-то вкрадчиво дохнет, поднимется, и вот закружится, обнимет, а то и навалится, погонит, сомнет угрозой — и вдруг ослабнет, оставит, потянется вдаль и так же внезапно стихнет. Такие ветра — одежда степовика, призрачного существа, населяющего южные степи, где мара рождает наваждения, миражи озер, городов.

Ветер прихотлив, бранчлив, то тяжел, то легок, то тосклив, но чаще раскачивает тревогу. Когда вдруг разгуляется, задышит низовой ветер, на егерском домике в разных местах забренчат висящие на проволоках миски, чайники, кухонная утварь, заполоскаются простыни, белье, покрывала, надуются и пойдут в гору, на вертикаль брючины, завздыхает пододеяльник, хлопнет громом угол ковра, заколеблется проржавевший лист козырька над умывальником, закланяется метрономом шест подпорный под бельевой веревкой, и вся утварь и снасть, до сих пор неприметная, примется раскачиваться, звенеть.

Низовой ветер еще полбеды, хуже верховой, который меняет погоду, эшелонами гонит тучи, формирует фронт. Он приходит страшно: далеко вверху шум стоит, а внизу еще покой — птицы поют, но все слабей, заглушаясь штормовым ревом, раскинувшимся во взбаламученной вышине. Гроза надвигается крылато — полчищем затменья, раскинутым в полнеба, летящим островом, с испода увешанным клочьями корней, глыбами недр. Край тучи свинцовый, опушенный белой облачной взвесью, тяжко на глазах заворачивается спиралью; ураган, еще не достигший земли, колесящий в вышине, шумит и ревет; бесшумно полыхают зарницы, и поражаешься величественной неспешности вихря, овеществленной круговерти мускулистых облачных завихрений… Так вдалеке медлительный и безмолвный скорый поезд вблизи вспарывает грандиозно действительность. Величина и мнимая безопасность редкого зрелища поднимают волну восторженного ужаса. Наконец холод ложится, овевает лицо, невод брызг набрасывается на степь, будто над палубой взмыла, повлеклась лебедкой сеть с отцеженными слитками молниеносной кефали, пронизывающей ячеистую тучу; вдали видишь поднятые дробно первыми каплями облачка пыли, и вдруг от удара потоков поднимается пылевой вал…

6

Егеря грозы боялись самым животным образом. Неудобно было видеть, как они надламывались лицами, собирая по углам «рубки» разбросанные вещи — складывая треноги подзорных окуляров, учебную доску, путаясь в удлинителях и вправляя заглушки в розетки, сматывая и стаскивая в конференц-зал свитки ковров, громыхая тарелками, разбивая попутно чашки, — так они помогали мне сворачивать деятельность. Я завершал программные обсчеты, сбрасывал промежуточные массивы на диск, захлопывал ноутбук и вдруг, подняв глаза к горизонту, замирал — лицо природы рассекала граница солнечного сумрака и тьмы. Ливень устрашающе приближался понизу, бурей. Пряча объектив под наброшенную на голову куртку, я едва успевал отстрелить серию кадров.

В апреле на очистке канала егеря, на обратном пути застигнутые вместе со мной в открытой степи, вдруг побросали мотыги и бросились кто куда, врассыпную, стремясь хоть к какому-то пригорку, к зарослям тамариска. Они садились на корточки, накрывали голову руками. Один раз только я отбежал от мотыг — от металла, лег на землю, как столб ливня захлестнул, вдавил в почву, и я, казалось, поплыл, поднятый бурлящей грязью, а когда поднялся оглядеться, увидал, как невдалеке встал корявый ствол огня, как взметнулся комок земли. Помню, как сидел на земле, контуженый, чувствовал, что прояснившееся небо греет шею, видел холодно, как захлебнувшиеся песчанки волочатся по грязи, жалко кружат на месте, не способные отыскать дорогу к затопленным норам…