— У меня есть серьезные сомнения на этот счет, — сказал я, вспоминая, как Берубой с озверевшим лицом безуспешно пытался поразить меня каким-то волхвованием. — Подозреваю, он только притворялся христианином в надежде заполучить железные катапульты. А заодно — и меч Константина.

— Твои подозрения напрасны, мой драгоценный Алексиос. — Старый алыбер кратко качнул поседевшей головой. — Да будет тебе известно, что я установил связь с Берубоем посредством золотой цепи. Это невозможно подделать. У Берубоя была золотая цепь. Он — великий человек, надежда славянства! Он — глава первых здешних христиан, о Алексиос! Во всем этом я убежден. Потому что у Берубоя есть золотая цепь. Он — старец, влачитель цепи.

Я отставил чашу с вином в сторону.

— Я говорю об этом с уверенностью потому, любезный сын мой, что сам с недавнего времени ощущаю на плечах своих скорбное бремя старчества, — продолжал Леванид, срываясь в шепот. — После смерти отца моего я принял и влачу цепь алыберских властителей. Теперь я тоже старец, Алексиос!

Коротким рывком длани старец раздвинул крылья жесткого плаща, прикрывавшего плечи, — на груди поверх пестрого купеческого халата внятно просветлел золотой полумесяц. У алыберского царя Леванида была почти такая же цепь, как у меня самого, только звенья потолще и плоские, как чешуя реликтового ящера.

Я вспомнил и эту легенду. Сказание о старцах, влачителях цепи — о сорока каликах, призванных нести на себе бремя совокупного греха каждого из крещеных народов мира.

От Ерусалима-города до самой реченьки до Смородины

Ходили мы гуляли-похаживали, белый свет поглядывали,

Белый свет поглядывали, ваши грехи отмаливали.

Молчаливые нищие скитальцы, придавленные тяготой ответственности за прошлое и будущее своего племени… Они редко собираются вместе. Только в самые страшные, искусительные годины сорок калик сообща отправляются в путь, чтобы попасться на дороге очередному царю или богатырю, в чьей душе ангелы борются с демонами и вызревает решение, от которого зависят судьбы мира.

Шли мы с Ердань-реки тридцать лет и три месяца,

Шли-похрамывали, назад не оглядывали,

На ногах-то у нас сапожки железныя, несносимыя,

На плечиках-то у нас злата цепь.

— Что с тобою, дитя мое? — Как ни расстроен был Леванид, он заметил неладное. — Ты нездоров? Выпей этого вина, оно очистит кровь! Господи, помоги… ты побледнел, как языческий истукан!

— Чудесное вино, — сказал я, прижимая к сцепленным зубам холодный, округлый край чаши. В тот миг почему-то не хватило сил признаться Леваниду, что у Алексиоса Геурона тоже есть золотая цепь.

Господи, неужели я — старец?! И призван искупить перед Богом страшные беззакония византийского разврата — схизмы и ереси, блуд и любомудрие, наконец, публичное самоубийство последнего базилевса и его родственников? Боже мой… почему именно я? Я — двадцатилетний щенок, ношу на своих плечах тяжесть рухнувшей Империи! И мне… предстоит обуть железные сапоги скитальца Христа ради…

— Поименуй мне старцев, — из последних сил попросил я Леванида.

И не получил ответа. В глазах потемнело… алыберский царь вдруг уронил чашу — багровые сполохи разлитого вина медленно всклубились в воздух над столом и стали собираться в грозди черных капель — сквозь тихую, завораживающую чехарду винных пятен я прозрел вытянутое желтое лицо алыбера — и удивился, с какой нечеловеческой силой он сжимает мои плечи… Последнее, что помню — гигантский, нереально мрачный фасад старого университетского здания на Моховой — расширяющийся в стороны, стремительно, неотвратимо охватывающий меня флигелями… И зверское, на Петра Первого похожее лицо бронзового Ломоносова.

* * *

Леванид еще спал, когда две медлительные лодьи пересекли невидимую границу Вышградского княжества, грузно разворачиваясь черными мокрыми тушами к пристани деревеньки Ярицы — там, на берегу, желтые домики, резвясь в негорячем свете утреннего солнца, как будто выбегали из лесу и стайкой спускались к воде, к привязанным лодкам и массивной скорлупе древнего парома-перевоза. Такая тишина стояла меж берегов, что я слышал, как где-то в голове моей ворочаются, смеясь, корежась и позванивая, обрывки ночного разговора — давеча я выпил слишком много алыберского вина… Дормиодонт Неро, уткнув лицо в сероватый комок чистой рубахи, быстро вытерся, оглянулся на спящих начальников — легко подхватил за край небольшую бадейку, швырнул за борт, вытащил ее, наполненную, наверх, быстро перебирая веревку загорелыми руками, — и опустил, плеснув речной водой через край, на палубу. Высокий князь Алексиос, наверное, скоро пробудится.

А высокий князь Алексиос уже следил за Дормиодонтом Неро из-под опущенных ресниц: высокий князь не хотел окончательно открывать глаза. С небывалой прежде ясностью он ощутил себя на чужбине. На другой планете, в другом времени… Он проснулся не у себя в кабинете (раньше кабинет назывался детской комнатой) на втором этаже двухуровневой мидовской квартиры в доме по Кутузовскому проспекту. Не на жесткой студенческой кровати в комнате номер 702 старого университетского общежития, куда частенько захаживал в гости к Стеньке Тешилову, к Славке Бисеру… И даже не в плацкартном вагоне поезда на Архангельск. Кажется, все это надолго и всерьез — полуголый катафракт, и спящий рядом кавказец с изможденным потрескавшимся лицом испанского гранда, и даже откровенно экзотическая стрела, торчащая из обшивки, изредка подрагивая клочьми оперения… Итак, начался второй день приключений — там, в Москве, я обычно начинаю каждое утро с молитвы. За кого молиться теперь — за ближних моих? За отца, которого там, в прежней реальности 199… года вот-вот вышлют из Англии как персону нон-грата? За… маму? Или за Дормиодонта Неро, за царя Леванида — если они, конечно, вообще существуют в природе! — нет, об этом лучше не думать, лучше проснуться.

И я проснулся обратно в десятый век былинной Руси.

* * *

КНЯЗЮ АЛЕКСИОСУ ГЕУРОНУ ОТ ДЕСЯТНИКА БАРДЫ ГОНЧЕГО

(срочное донесение):

«Высокий князь мой! Нарочито отсылаю навстречу тебе всадника Харитона Белоликого с важными новостями, известными к полночному часу. Твоего голубя, пущенного с борта лодьи, мы получили. Как ты велел, Харитон будет ждать тебя к рассвету в Ярице.

Получив голубиное послание твое в Тверятиной заимке, я увел дозорный отряд в Вышград, где и поныне находимся. Про столкновение стожаричей из Санды и узолов из Золистой Пахоти тут не слыхано. Встреча рассерженных крестьянских толп ожидалась к вечеру, а посему теперь уж точно перебили друг друга. Напиши, прикажешь ли выслать на место битвы человека учесть трупы.

Варда-десятник».

ЗАПИСКА СРОЧН. КН. ГЕУРОНУ ОТ ВАРДЫ:

«Как сообщили нам, в Вышград из Санды сегодня поздно вечером в эту деревню вошел некий богатырь прозванием Чурила и без боя взял власть над селянами! Сия деревня без единого охранника оставлена была твоим указанием, поскольку десяток Александроса Оле отправлен навстречу алыберским лодьям; мой же дозорный десяток заранее из Санды ушел к Вышграду. По злосчастному совпадению все сознательное мужское население этой деревни также ее покинуло, дабы крамольно воевать крестьян из Золистой Пахоти. В селе остались жены, старики и малолетки. Вошел Чурила в Санду без боя и немедленно учинил небывалое пиршество, повелевая устраивать промеж девок и баб богопротивные содомские игрища с винопитием и диким скаканием вокруг демонских кумиров. Единственный мужчина, дерзнувший противиться Чуриле, был этим злодеем нещадно сожжен на месте заживо. Погибший вступился за одну из девок, страдавшую от Чурилиных домогательств. Он обретался при кухне наварщиком, имя же его было — Пуп.