на мысль о том, что сцена созерцается изнутри картинного пространства и созерцает ее не кто иной, как дама, находящаяся в трамвае. Но дело не только в этом. В картине — по сравнению с рисунком — объект оказался замененным на субъект, каким является мужчина в шляпе — не иначе, как сам Малевич, наблюдающий всю эту сцену. В автопортретности образа нет сомнений — особенно если сравнить картину с фотографией, сделанной 8 февраля 1914 года в Москве на Кузнецком мосту, где Малевич вместе с Моргуновым проводил свою футуристическую демонстрацию[217]. Оба изображения почти идентичны, отличаясь лишь зеркальным поворотом головы и высотой шляпы.

Появление созерцателя, помещенного в картинное пространство, говорит о принципиальной новизне позиции. Представленная картина включает в себя не только предмет изображения, но и процесс восприятия мира, увиденного и постигнутого в разных измерениях (сам художник говорил о «переходе живописной сущности в трехмерное и четырехмерное обстоятельство»[218]), как бы оправдывая таким образом фрагментарность и сложность композиции, ее несоответствие какой-то извне увиденной реальной сцене. В малевичевском кубофутуризме выдвигается программа многосложного, разностороннего видения.

Нет сомнений, что это все-видение подготавливало позиции для перехода к супрематизму, к постижению того, что незримо в реальности. Важные принципы супрематической концепции были заложены и в другом — в утверждении субъект-объектной онтологии мира. Не зря Малевич в момент открытия супрематизма в своих ранних манифестах неоднократно заявлял: «...я преобразился в нуль формы...» (или «в нуле форм»)[219]. Он не предмет преобразил, а преобразился сам. В процессе преображения возникает некая форма бытия, где сливаются предмет, его восприятие и воспринимающий этот предмет художник. Последний, преодолев обыденное зрение ради умозрительного воплощения сущности мироустройства, восполняет недостаток конкретного зрительного контакта с высшим бытием с помощью условного телесного присутствия — будто сам он воплощен в этих формах живописи и одновременно превращен в самостоятельный объект, живущий по собственным законам и уже отделившийся и от окружающей реальности, и от личности творца. Предвестия этого супрематического открытия коренятся в картинах кубофутуристического периода.

Принцип смотрения изнутри картины, который так определенно проявился в «Даме у остановки трамвая», использован Малевичем и в других произведениях того же времени. В портрете И.В. Клюна (1913) левый глаз модели как бы вскрыт. Через вскрытую полость просматривается фрагмент пейзажа. Особое место в пейзаже занимает кусок дома с окном, за которым намечается внутреннее пространство комнаты. Это как бы окно в окне. Действительно, глаз Клюна видит и здесь, и там. Вся перспектива перед видящим глазом разворачивается вглубь, а не по плоскости холста, как в иных произведениях, что еще более усиливает всепроникающий характер зрения. В картине «Дама у афишного столба» (1914) если и можно рассмотреть абрис женской головы (в левой части композиции), то лишь как еле заметный знак присутствия главной героини картины. В ней доминирует то, что видит и воспринимает сама дама, — обрывки объявлений, куски афиш, некая приведенная к статическому равновесию хаотическая динамика улицы. Здесь мы сталкиваемся с еще одной особенностью кубофутуристических произведений Малевича — со статизацией динамики. Она будет присуща и супрематическим работам художника — с той лишь разницей, что в кубофутуризме статическое начало обуздывает динамическое, а в супрематизме статика и динамика закладываются в картинный образ как дремлющие внутри силы, чье сосуществование возможно из-за их нераскрытости, потенциальности. Во всяком случае соотношение этих категорий, ставшее признаком супрематизма, заложено в самом факте сочетания во многом противоположных друг другу принципов кубизма и футуризма, слившихся в малевичевском кубофутуризме.

На подступах к супрематизму играл роль и количественный фактор: геометрические плоскости, бывшие в ранних вариантах не столь значительными по размерам, в произведениях 1914 года начинали занимать более обширные территории («Дама у афишного столба», «Композиция с Моной Лизой»), вытесняя предметные изображения. В ранних манифестах Малевич постоянно повторял мысль о том, что кубофутуризм усекает предмет, разламывает его, «что приближает к уничтожению предметности в искусстве творчества»[220]. Здесь количественный критерий оказывается на грани качественного. Рассмотрев на некоторых примерах особенности кубофутуристической живописи Малевича, мы приходим к выводу, что картины 1913-1914 годов были необходимым и обязательным этапом эволюции художника. Они содержали в себе предвестия супрематизма — без них новое направление не могло бы появиться на свет. Не зря сам Малевич в конце своего манифеста «От кубизма к супрематизму», датированного июнем 1915 года, писал:

Считая Кубофутуризм выполнившим свои задания — я перехожу к Супрематизму — к новому живописному реализму, беспредметному творчеству[221].

В заключение необходимо поставить еще один вопрос: как соотносится кубофутуризм Малевича с французским кубизмом и итальянским футуризмом? Не является ли он их механическим соединением?

Начну с кубизма. Первое, что бросается в глаза при самом общем сравнении, касается иконографических особенностей произведений русского мастера. Ни у Пикассо, ни у Брака после 1910 года, когда их кубизм уже вышел за пределы первоначальных стадий, мы не найдем сюжетов, предусматривающих сложное сопряжение фигур с пространством, «многоходовые» комбинации с использованием столь разнообразных мотивов, собранных в некое смысловое и пластическое единство. У кубистов группы Пюто традиционный для них «жанр» — фигуры в пейзаже — встречается часто: у Леже, Лефоконье, Делафрене. Но эти работы, как правило, остаются на той стадии стиля, когда пространственно-предметная основа еще не подверглась серьезной трансформации, а синтез не стал логическим следствием всепоглощающего и разлагающего предмет анализа.

Поздний кубизм Пикассо, Брака, да и других живописцев в основном ограничен натюрмортом или однофигурной композицией. В него не могут вписаться пространство комнаты, «окрестности» трамвайной остановки или афишного столба. Выбор предметов сопровождается и различием в методе и стиле. В изысканных артистичных натюрмортах Пикассо 1913-1914 годов — «Бутылка, гитара и трубка», «Чаша с фруктами, скрипка и бокал» - живописная поверхность нигде не прорывается, а, напротив, подчеркивается наклейками. Несмотря на цветовые контрасты, формы тяготеют к плоскости — даже в тех случаях, когда художник каким-то предметам отводит самостоятельное пространство, оно всеми способами нейтрализуется.

При кажущейся близости работы Пикассо и Малевича в чем-то противоположны. Малевич сопрягает разные сферы жизни, сопоставляя зримые фрагменты этих сфер и возбуждая мысль о незримом. В 1913 году А. Крученых так сформулировал новый характер зрения:

Наши новые приемы учат новому постижению мира, разбившему убогое построение Платона и Канта и других «идеалистов», где человек стоял не в центре мира, а за перегородкой. Раньше мир художника имел как бы два измерения: длину и ширину; теперь он получает глубину и выпуклость, движение и тяжесть, окраску времени и пр. и пр. Мы стали