– Похоже, мой милый, вы унаследовали состояние какой-нибудь герцогини, вы и ваш друг?

– И не одной, голубушка, – ответил Ла Кош, – а целой дюжины герцогинь… Нам с шевалье довелось участвовать в походе на вражеский замок, куда мы заявились в самый разгар свадебного пира. Представляете? На дамах там были лучшие их гарнитуры, все их украшения, и после того как мы убили их братьев, отцов и мужей…

– Вы их обобрали!.. И правильно сделали! Нечего жить на широкую ногу, когда вокруг столько бедных!

В знак согласия с этим замечанием Манон Роза и Франсуаза громко расхохотались. Марго не засмеялась; напротив, посмотрела на свою часть украшений, которые уже нацепила на шею, запястье и палец, с грустью.

– Но раз вы их обобрали, этих дам, – промолвила она, – значит, они тоже уже были мертвы… как и их братья с мужьями?

– Еще бы! – лаконично ответил Сент-Эгрев.

– Бедные дамы! – прошептала Марго.

Никакого отклика это сострадание не нашло. Господа Ла Кош и Сент-Эгрев и сударыни Роза, Франсуаза и Манон в этот момент уже набросились на пирог; ни одним, ни другим было не до умилений. В течение следующих нескольких минут в комнате стоял лишь шум ножей и вилок.

Возобновила разговор Манон:

– Так вы остались довольны вашим походом, господин шевалье? – спросила она, обращаясь к Сент-Эгреву.

– Очень! – ответил тот.

– Понятное дело! Раз уж оно принесло вам такое богатство! – сказала Франсуаза.

– Ну, не то чтобы богатство, но несколько пистолей в тех краях, куда мы ходили, я собрал.

– И куда же вы ходили? Как назывался тот замок, где вы собрали все эти прекрасные украшения?

Сент-Эгрев нахмурился, посмотрев на ту, что задала ему эти два вопроса, – Розу.

– Вы слишком любопытны, моя дорогая, – ответил он. – А я, если помните, ни любопытных, ни болтливых женщин не люблю.

– О! – промолвила Роза, чьи щечки вмиг залились багрянцем, в тон ее огненно-рыжим волосам. – Я спросила это всего лишь…

– Для поддержания разговора, это же очевидно, – сказал Ла Кош. – Так что вы прощены, мой ягненочек. Черт возьми, красавица – только не подумайте, что я хочу вас обидеть; я люблю все красное, – но ваша мать, должно быть, каждый день ела морковку, когда была вами беременна… Какая шевелюра! Да в ней петарды взрывать можно!

Роза улыбнулась при столь любезном комплименте. Тот факт, что капитан недвусмысленно заявил о своей любви к красному цвету, являлся для нее хорошим предзнаменованием; он позволял ей надеяться на то, что именно она станет любимой султаншей старого вояки. В свою очередь, мадемуазели Манон и Франсуаза также вовсю старались угодить последнему… Едва его кубок или тарелка пустели хотя бы наполовину, как чья-нибудь рука спешила вновь их наполнить. И все это – вперемешку с убийственными взглядами, провокационными прикосновениями колен.

Ла Кош никак не мог определиться с выбором. По мере того как росла его любовная нерешительность, усиливалось и его желание, и, пытаясь обуздать последнее, он вливал в себя кубок за кубком.

– Что нового в Париже, Марго? – поинтересовался Сент-Эгрев.

– Гм! – произнесла та отсутствующим тоном. – Я так по тебе скучала, мой милый, что мне было наплевать на то, что происходит в городе. По слухам, пару дней назад в Лувре был бал.

– Ха-ха!..

– И бал просто-таки блестящий, – добавила Манон. – На нем королю представили двух итальянских сеньоров, вернувшихся из Америки с тоннами золота.

– Ба! Ты-то про это откуда знаешь?

– Один знающий человек сказал. Солдат, лишь недавно зачисленный в их охрану.

– А не живут ли, случайно, эти сеньоры в особняке д'Аджасета, что на улице Старых Августинцев.

– Именно там и живут.

– А расскажи-ка нам, что еще говорил тебе этот солдат, моя милая.

– Он сказал, что их дом – настоящая земля обетованная; что платят ему – дай бог каждому, да и кормят до отвалу. Впрочем, о службе он особо не распространялся; сказал лишь, что командует их отрядом оруженосец одного из этих итальянских господ, – так этот, по его словам, такое впечатление, что и вовсе никогда не ложится…

– А большой он, их отряд-то?

– Тридцать человек.

– Тридцать!.. Однако! Они что, принцы – эти сеньоры?

– Уж и не знаю, принцы или нет, но Луи Борни – так зовут этого солдата; славный парень и щедрый – сразу видно, что у него добрые хозяева! – так вот, Луи Борни уверял меня, что их комнаты роскошнее, чем покои самого короля!

– Неужели?

– Все полы там устланы коврами, повсюду зеркала, а мебель – эбенового дерева.

– Да ну?.. И он сам видел все эти чудеса, этот твой Луи Борни?

– Естественно.

– И ты говоришь, он славный малый?

– Лучший из людей!

– Ты не ждешь его в ближайшие дни?

– Да, обещал зайти на этой неделе.

– Знаешь, Манон, мне бы очень хотелось переговорить с этим Луи Борни, поэтому, когда он придет, предупреди Марго, пусть пошлет за мной кого-нибудь… Ты слышишь, Марго?

– Да, мой милый.

– А сейчас… Какой это час пробило в церкви Святой Екатерины?

– Должно быть, ровно три, мой милый.

– Три… Как я утомился! Мы идем спать, Марго!

– С удовольствием, мой милый.

– Мы ведь тебе не нужны, Ла Кош? Сам разберешься?

– Конечно-конечно… Обо мне не беспокойтесь… Ступайте, голубки… А я осушу с дамами эти последние бутылки и…

– Осушай все, что пожелаешь. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Сент-Эгрев и Марго удалились.

Сцены, последовавшей в столовой за уходом шевалье и его любовницы, мы, пожалуй, коснемся лишь вскользь.

Оставшись наедине с предметом своего корыстного внимания, уже крайне возбужденные вином и вкуснейшим ужином, Манон, Франсуаза и Роза немедленно перешли в атаку… Какой поединок – притом поединок куртуазный – развернулся между ними за сердце капитана!

В конце концов, победа в этой весьма своеобразной битве должна была остаться за самой обворожительной из дам… Парой часов ранее Ла Кош вспоминал о затруднении Париса, не знавшего, кому из богинь отдать яблоко, – теперь и сам капитан оказался в схожем положении: ведь туалеты сидевших напротив него сударынь Манон, Франсуазы и Розы простотой были столь же просты, как и одеяния Венеры, Юноны и Минервы, похвалявшихся красотой своей перед троянским пастухом.

Но три гетеры с улицы Шартрон совсем забыли про Бахуса, прирожденного врага Любви. Ла Кош выпил слишком много, и опьянение вином заметно притупило в нем упоение чувственное.