побольше света», — звучит надменный голос, ничуть не похожий на голос привидения, человек проходит через всю комнату, чтобы закрыть за собой дверь. Тяжелый занавес отодвинул Александр Керенский, новый министр юстиции. Он делает решительный знак придворным дамам и горничным покинуть комнату. Император и императрица остаются наедине с ним. Как только все остальные выходят, министр целует руку царице и предлагает ей сесть. Она отвечает ему вызывающе, хрипловатым «голосом духа»: «Вы не можете предлагать мне это в моем собственном дворце». Царь смотрит на Керенского, подталкивает царицу к креслу и пытается сгладить ситуацию. «Вы прекрасный молодой человек, — говорит он, не зная, не обидит ли он обращением „молодой человек“ Керенского, возраста которого он не может определить, — мне жаль, что раньше я мало пользовался вашими услугами… Вы ведь не причините нам вреда?» Керенский усмехается. Усмешка слишком долго задерживается на его губах. Внезапно он становится серьезным и позволяет усмешке покинуть его лицо, как будто она была призраком. Потом он громко заявляет: бывшие царь и царица будут проживать отдельно и встречаться только во время обеда… Так началось монаршее заточение: безвыходное, безусловное и неизбежное, потому что под окнами царского дворца продолжала кипеть революция. А Россия там, совсем недалеко от дворца, расцвела сотнями красок. Все скрытое, подавленное и закулисное вышло на улицы, чтобы громогласно объявить, что оно живо, ему есть что сказать и оно умеет распознать будущее России. Все старое, преданное царю, не спряталось в подвалах или утонуло в Неве, но вытащило нарядные кавказские сабли и взмахнуло ими.

В Таврическом дворце, средоточии новых политических движений столицы, люди шевелились как муравьи; некоторые из них были бедно одеты, другие носили накрахмаленные воротнички. Тот, кто был начальником, продолжал держаться по-прежнему, советник и не предполагал, что перестанет быть советником. Никто и не думал отказываться от старой чиновничьей Табели о рангах Петра Великого, хотя тектонические изменения охватили и людей, и землю, и воду, и все стало смешиваться в отчаянном переплетении и ломке привычного.

Везде проходили митинги: на заводах, в цирках, на улицах. Театры продолжали работать, и публика каждый вечер собиралась в них, как будто ничего не происходило. Императорские орлы были сняты с царской ложи, но некоторые молодые кадеты Пажеского корпуса, заблудившиеся в новом времени, продолжали вставать перед началом спектаклей и отдавать честь в ее сторону, как будто царь все еще там… Дни совершенно отличались от театральных ночей. Улицы патрулировали свирепые полицейские, любившие читать; они убивали противников царизма, любивших читать. Солдаты Двенадцатой армии, застрявшие в грязи на фронте под Ригой, отчаянно просили доставить им книги, чтобы было что почитать…

Прочитай что-нибудь, а потом убивай, а после массового убийства обязательно что-нибудь прочитай. Nulla dies sine linea[36]. В таких обстоятельствах уменьшилось внимание к каждому в отдельности. Исчезли преграды, старые грехи и старые долги. В красивом доме Сухомлиновых, построенном возле церкви Спаса на Крови, спустя два дня сняли охрану. Или охранники разбежались? Вероятно, и они думали, что должны внести свой вклад в революцию или пострадать от ее руки, как счастливые несчастные в одном великом времени. Как бы там ни было, двери дома бывшего военного министра Сухомлинова с 1 марта больше не охранялись. Снаружи был театр, и в доме — тоже что-то вроде театра. Сухомлинов и Сухомлинова не слышали, что в Петрограде началась революция или, по правде говоря, не поняли масштабов переворота, потому что их мир внутри стен домашнего заключения начал странно ломать и исправлять мир наружный, приспосабливая его к внутреннему пространству шелковых чулок и нестираных подштанников.

Когда охранники разбежались и когда волнения подошли к порогу их красивого дома, Сухомлиновым была предложена свобода. Двери открылись сами собой. После двухлетнего домашнего ареста возле них не было охраны, и Сухомлинова подошла к входной двери. У некогда удивительно красивой помощницы адвоката теперь были спутанные волосы, выпученные глаза и еще большая, чем прежде, грудь, на которой выделялись крупные соски. Время парижских кремов для их смягчения и генеральской формы давно прошло. Сухомлинова вышла из дома в тот момент, когда мимо, как стая одичавших собак, мчалась группа людей. Двое толкнули ее в плечо, и она упала на тротуар. Поднялась, посмотрела на канал, сияющий в утреннем солнце, словно там была не вода, а металл. Увидела вдали церковь Спаса на Крови, окутанную туманом, будто мехом песца. Заметила и обезумевших прохожих, грабивших какой-то магазинчик, где еще можно было найти муку, — и отступила назад.

Ее мир был чем-то другим. Величайшая шпионка, она могла бы стать королевой шпионок в ореховой скорлупе, если бы ей не снились дурные сны. Она закрыла за собой двери и увидела мужа, похожего на растрепанного рыжеволосого и рыжеусого Зевса, спустившегося на нижний этаж. «Что это за шум, Катенька?» — спросил он. «Ничего, — сказала она, — какие-то взбудораженные люди бегают взад-вперед. Кто его знает, что они ищут в этом большом мире. Но здесь они не могут нам причинить вреда. Поэтому, милый, мы и дальше будем оставаться в доме. У меня страшно болит голова и снятся плохие сны. Помассируй мне ступни, пожалуйста…»

Однако не все считали, что порог дома — «самая высокая вершина на свете». Доктор Честухин в своем доме на набережной Фонтанки чувствовал себя неуверенно. Он тоже собирался остаться там, где ему все знакомо, но окна квартиры выходили на улицу, и когда от близкого выстрела полопались все оконные стекла, он решил переселиться. Куда, он не знал. Как всякий порядочный русский, он подумал, что нужно найти гостиницу. Так, как будто бы ты на Капри или в Париже. Или, когда жена выгоняет вас из квартиры, вы идете в отель с любовницей. В 1917 году женой была революция, а в гостинице его не ждала никакая любовница. Герой войны доктор Честухин взял на руки Марусю и потащил за собой испуганную тетку Маргариту и прислугу Настю, собравшую в плетеный чемоданчик только немного вещей на всех. Они бежали, прячась от пуль, пытаясь спастись, и насилу добрались до гостиницы «Астория» на Исаакиевской площади недалеко от собора.

«Астория» со всем своим персоналом была одним из тех старинных зданий, ведущих необычную трехдневную жизнь, в которую включился и доктор, и вся его семья. Все здание превратилось в пятиэтажный корабль. Никто из персонала не уходил домой, вся гостиница стала домом для работавших в ней — приближенных и просветленных. Как они договорились, как организовались за эти несколько дней так, чтобы работать как одна большая самоуправляющаяся ловушка для постояльцев, трудно сказать.