Свои первые выборы он проиграл, в основном потому что после смерти первой жены не женился вновь. А в то время в американских политических кругах к холостякам относились предвзято. Два года спустя во время новой предвыборной кампании, чтобы собрать достаточное количество голосов, он воспользовался обаянием своей дочери Лизы Джин. И он снискал значительные симпатии, играя на трагической утрате жены, когда его ребенок был еще так мал. Он победил. Он быстро перебрался из нижней палаты в верхнюю и теперь выдвигался своей партией кандидатом в президенты. Его успех в тысячи раз превзошел ожидания Москвы.

Но со временем его успех стал главной проблемой в его жизни. К сорока годам Томас Шелгрин, бывший когда-то Ильей Тимошенко, потерял веру в принципы коммунизма. Как конгрессмена Соединенных Штатов, а позже — сенатора его призывали предавать страну, которую он научился любить. Он не хотел передавать информацию, но не мог и думать о том, чтобы отказаться. Он был собственностью КГБ.

Он был в ловушке.

— Но почему от меня забрали мое прошлое? — спросила Джоанна. — Украли у меня. Я не понимаю. Зачем вы послали меня к Ротенхаузену?

— Так надо было.

— Зачем?

Сенатор наклонился вперед, мучимый особо сильным приступом боли. При дыхании в горле у него жутко клокотало. Через какое-то время он нашел в себе силы снова сесть прямо. Он сплюнул темную кровь на ковер и облизнул свои красные губы.

— Зачем этот ублюдок копался в моем мозгу? — требовала ответа Джоанна.

— Ямайка, — произнес Шелгрин-Тимошенко. — Мы с тобой собирались провести целую неделю в нашем загородном доме на Ямайке.

— Вы с Лизой, — сказала Джоанна.

— Да. Я собирался прилететь из Вашингтона в четверг вечером. Ты училась в Нью-Йорке. Ты сказала, что тебе надо закончить какую-то работу и ты не сможешь уехать раньше пятницы.

Он закрыл глаза и довольно долго сидел так тихо, что она уже могла бы подумать, что он умер, если бы не его затрудненное дыхание. Наконец он продолжил:

— Ничего не сказав мне, ты изменила свои планы. Ты прилетела на Ямайку в четверг утром, задолго до меня. Прибыв поздно ночью, я подумал, что дом пуст.

Его голос слабел. Усилием воли он заставлял себя оставаться живым, чтобы объясниться в надежде получить ее прощение.

— Я условился встретиться с кое-какими людьми... Русскими агентами... чтобы передать чемодан, полный донесений... очень важных бумаг... большинство из которых были с грифом "секретно". Ты проснулась... услышала нас внизу... направилась вниз... услышала достаточно, чтобы понять, что я был предателем. Ты ворвалась в середине... этой встречи. Ты была потрясена... негодовала... чертовски разгневана. Ты пыталась уйти... но, конечно, тебе не позволили. КГБ поставил передо мной альтернативу: или ты будешь убита, или послана к Ротенхаузену... на "лечение".

— Но зачем надо было в корне изменять всю Лизину жизнь? — спросила Джоанна. — Почему Ротенхаузен не мог удалить только те ее воспоминания, что она подслушала, а все остальное оставить нетронутым?

Шелгрин снова сплюнул кровь.

— Это сравнительно легко... для Ротенхаузена смывать... огромные куски памяти. Гораздо более трудно... ему попасть в мозг и убрать на выбор всего лишь несколько эпизодов памяти. Он отказывался гарантировать свою работу... до тех пор, пока ему не разрешили... стереть всю Лизу... и сотворить... совершенно новую личность. Тебя поместили в Японию... потому что ты знала этот язык... потому что они считали, что маловероятно... что кто-нибудь случайно встретит тебя там... и поймет, что ты — Лиза.

— Господи, — произнесла Джоанна.

— У меня не было выбора.

— Вы могли порвать с ними. Вы могли перестать работать на них.

— Они убили бы тебя.

— А вы бы работали на них после того, как они убили бы меня? — спросила Джоанна.

— Нет.

— Тогда бы они не тронули меня, — сказала Джоанна. — Тогда бы они ничего не получали.

— Я не мог пойти против них, — слабо, печально произнес Шелгрин. — Единственный путь, которым я мог бы освободиться... был пойти в штаб ФБР и раскрыть себя. Тогда меня бросили бы в тюрьму. И обращались бы со мной как со шпионом. Я потерял бы все... мое дело... мои капиталы... все дома... все машины... коллекцию стойбенского стекла...

— Не все, — произнесла Джоанна.

— Что?

— Вы не потеряли бы свою дочь.

— Ты... даже... не... пытаешься... понять, — сказал он. Затем вздохнул. Это был долгий вздох, закончившийся хрипом.

— Я понимаю все слишком хорошо, — сказала Джоанна. — Вы от одной крайности пришли к другой. Вы были холодным, несгибаемым, непримиримым коммунистом. Вы стали холодным, несгибаемым, непримиримым капиталистом. Ни на одной из этих позиций нет места для человечности.

Он не отвечал. Джоанна поняла, что он не слышит.

Он был мертв. И на этот раз по-настоящему.

Мгновение она смотрела на него, думая о том, что могло бы быть.

В конце концов, Джоанна встала и вернулась в коридор первого этажа.

В конце коридора она увидела Алекса.

Он был жив!

Он звал ее.

Плача от счастья, она побежала к нему.

Толстяк настоял на бренди, чтобы согреть их души и тела. Он повел Алекса и Джоанну на третий этаж. Они сидели на диване в гостиной, держась за руки, пока Петерсон наливал из хрустального графина бренди.

Потом он сидел в огромном кресле, плотно облегавшем его, и держал бокал с бренди пухлыми руками, согревая налиток своим теплом.

Некоторое время спустя толстяк сказал:

— Тост. — Он поднял свой бокал в их сторону. — За оставшихся в живых.

Алекс и Джоанна не стали поднимать бокалы. Они просто отпили бренди — быстро.

Толстяк довольно улыбался.

— Кто вы? — спросила Джоанна.

— Как я уже рассказывал Алексу, меня зовут Ансон Петерсон. Я из Мериленда. У меня там земля.

— Если вы пытаетесь шутить...

— Это правда, — сказал толстяк. — Но, конечно, я больше этого.

— Да уж, конечно.

— Когда-то меня звали Антон Брокавский и тогда я был худым. Очень стройным. О, видели бы вы меня тогда, моя дорогая! Я стал толстеть с того дня, как приехал в Штаты из Кореи. С того дня, как стал представлять Ансона Петерсона перед его друзьями и родственниками. Поглощение пищи — это мой способ справляться с ужасным напряжением.

Джоанна отхлебнула еще немного бренди.

— Перед смертью сенатор рассказал мне все о группе "Зеркало". Вы — один из них?