– Король Карл не станет сражаться с царём Петром за реку Иртыш, – жёстко подвёл итог Ренат.

– Не станет! – кивнул Табберт. – Но моя карта с Биармией всё равно будет важна в этом споре монархов и держав о проходе в Китай, и риксдаг заплатит мне за неё пятьсот риксдалеров!

Ренат осторожно воткнул перо в чернильницу и принялся вытирать руки мокрой тряпкой. Он долго молчал.

– Я восхищён вами, господин капитан, – тихо сказал он. – У вас очень интересная жизнь. Но я доделал свою часть работы, и мне надо идти.

– Благодарю за помощь, – без смущения попрощался Табберт.

Ренат надел шубу и треуголку и вышел за дверь.

Айкони тоже пора было уходить. Старая, наверное, давно потеряла её, и Семульча будет ругаться. Айкони набросила на плечи шубейку, на голову – уламу, и решительно взяла со стола книгу Ремезова.

– Семульча ищет, – деловито пояснила она. – Айкони отдаст.

Но Табберт перехватил книгу в руках Айкони. Книга была нужна ему – работы над картой оставалось ещё немало.

– Нет, Айкон, – мягко сказал он. – Я отдать потом.

– Сейчас! – упрямо возразила Айкони. – Семульча кричит!

Она думала, что объяснит всё князю, и князь поймёт, отдаст. Он же сам обещал потом отдать. Книга не его, хозяин ищет её, чего тут непонятного?

– Потом! – твёрдо сказал Табберт, отнял книгу и положил на стол.

Удовольствие от разговора с Ренатом у Табберта сменилось досадой.

Айкони попробовала броситься к книге, но Табберт крепко схватил её за плечи, развернул и подтолкнул к двери.

– Другое время! – сказал он. – Сейчас нет! Иди!

Он выставил ошеломлённую Айкони в сени, закрыл дверь и задвинул засов. Айкони сразу заколотила в дверь.

– Ты князь! – отчаянно кричала она. – Отдать! Нельзя иметь! Чужой! Семульча сказать – Айкони вор!

Мрачный, Табберт повалился на кровать. Дикарка ничего не понимает. Только всё настроение испортила.

Айкони ещё стучала и кричала, пока из тёплой половины избы не выглянул хозяин подворья.

– Ну-ка брысь отсюда! – рявкнул он. – Разгалделась, сорока!

И тогда Айкони наконец поняла, что князь её обманул. Она не сразу в это поверила. Князь? Весёлый, добрый, сильный князь, который хотел уйти с ней в лес, вдруг обманул её и не отдал чужую вещь?! Остяки не понимали воровства. Как один человек может что-то украсть у другого человека? Крадут только русские!.. И как князь может оставить себе чужое?..

Рыдая, Айкони брела по улице домой и не знала, что ей делать. Указать Семульче на князя? Но ведь не князь взял книгу из дома Семульчи! И сознаться Айкони тоже не могла. Она же не виновата! Она думала, что князь сдержит своё слово! А теперь окажется, что она – вор!

Раньше на Казыме жил такой человек – Мелунка. Однажды он приплыл в Певлор, когда в Певлоре были русские и поили всех пьяной водой. Мелунка выпил много пьяной воды, но решил возвращаться домой. Он сел в облас и поплыл, долго плыл, потом уснул. А когда проснулся, то понял, что спьяну сел в чужую лодку. Он бросился в Обь и утопился. Ему нельзя было жить, ведь он стал вором. Даже если он вернулся бы в Певлор и отдал облас, он всё равно взял чужое, значит, всё равно стал вором. Этого уже не скрыть от людей никогда, как не скрыть выбитый глаз. Воровать нельзя!

– С дор-роги, дура! – рявкнул на Айкони какой-то проезжий, который в сумерках едва не затоптал её лошадью.

На подворье Ремезовых Айкони сразу залезла в загон к собакам, и Батый с Чингизом принялись лизать её мокрое лицо. Айкони обнимала псов, запуская пальцы в их глубокую шерсть, и ей было легче, потому что собаки верные, они не предают тех, кого любят, остаются с любимыми до конца, погибают за них. От собак пахло дикой силой и огромной свободной тайгой.

– Что-то Аконька заблажила, – в горнице сказала Ремезовым Маша. – Валяется с псами вся в снегу, на слова не отзывается.

– Может, обидел кто? – вздохнула Митрофановна. – Она ж сама как собачонка, любой подманит и пнёт. Пойду позову.

Грузная Митрофановна с трудом накинула длинный нагольный тулуп Семёна Ульяновича и вышла на гульбище. Уже стемнело.

– Аконя, Аконя, – окликнула Митрофановна. – Иди в дом, тебя одну дожидаемся, вечерять пора.

Айкони не ответила и спряталась за Батыя. Она поняла, что не может сейчас видеть Ремезовых.

Она вернулась в горницу, когда все уже легли спать. Тлела лампада, храпел Семульча на печке, постанывала во сне Митрофановна, Епифания лежала как мёртвая, а Машка дышала тяжело и сладко. Что ей снилось? Её собственный князь, наверное, снился. Айкони тихо легла на свой сундук у двери и уткнулась лицом в стенку. Трещал сверчок, углы большого дома поскрипывали, пощёлкивала протопленная печь. Над Тобольском плыли осадистые, полные снега биармийские тучи. Сон уравнял всех: правых и виноватых, счастливых – и тех, кому горько. Он уравнял тех, кто на воле, и тех, кто в плену, и поэтому Айкони не спала. Она думала о том, кто она. Она – не прислуга, которая ворует у хозяев. Она – женщина великого леса и великой реки. И в этой темноте ей помогут все боги – и добрые, и злые.

Глубоко заполночь Маша проснулась по малой нужде. Плохо соображая, она прошлёпала в сени, где стояла отхожая лохань, и присела. И оголённым задом ощутила зимний холод. Это был сквозняк. Дверь на гульбище была приоткрыта. Оправляя рубаху, Маша распахнула дверь, чтобы с силой захлопнуть её, и увидела, как через тускло освещённый двор мелькнула какая-то тень. «Вор?» – удивилась Маша и вышагнула через порог на ледяные доски гульбища. Если вор, почему собаки не лают?..

По двору бежала Айкони – в своей шубейке, драной, но подпоясанной как для долгой дороги, в растоптанных валяных сапожках, и голова Айкони была плотно повязана цветастым платком-уламой.

– Аконька? – удивилась Маша. – Ты чего там шастаешь?..

Айкони оглянулась на Машу и молча бросилась к воротам, брякнула засовом калитки и исчезла на улице.

И тут Маша наконец осознала, почему двор тускло освещён, хотя ночь была совсем глухая – безлунная и облачная. Слюдяные окошки отцовской мастерской багровели, словно глаза у бешеного зверя.

– Пожар! – отчаянно завизжала Маша.

Только богу понятно, как в общей суматохе полутёмной горницы старый Семён Ульянович соскочил с печи, никого не зашибив, сорвал кафтан с гвоздя, попал ногами в обутки и первым вылетел во двор. В темноте полночи окна мастерской сияли багрянцем, словно там заперли Жар-птицу. Багрянец искоса озарял концы слег под крышами амбаров и ряд балясин в перилах гульбища. Белый дым выбивало из-под застрех кровли. Посреди зимнего холода Семёна Ульяновича вдруг ошпарило ощущение, что над ним грянул Страшный суд: горела не мастерская, а вся его долгая жизнь, все его труды, вся его гордость и слава. Горели его рукописи, его истории и сказания, изборники грамот, описания народов и чертежи далёких земель. Горели его познания, его надежды, его вера в спасение своей души.