Йетс снова покраснел, хотя глаза его светились радостным интересом.

— Право же, сэр, я не археолог, но меня потрясает возраст этих стоящих камней. Полагаю, им по меньшей мере несколько столетий?

Малькольм снова улыбнулся.

— Разумеется. Больше тысячелетия, если говорить точнее. Определенно, их воздвигли еще в эпоху до римского владычества. Даже величайший египтолог наших дней, мистер В.М.Флайндерс Петри, согласен с этим. Не оставляйте своих изысканий, мистер Йетс. Нам нужны глубокие, заслуживающие доверия исследования истории наших островов, не так ли? Клянусь Господом, древней Британии есть чем гордиться! Право же, это кельтское Возрождение — замечательная штука, действительно замечательная!

Бивин О’Доунетт согласно закивал:

— Совершенно верно, сэр! Кстати, не слышали ли вы доклада того парня в Египетском зале? Ну, того наполовину литовца, хотя по натуре своей он британец, как золотой соверен, как бы он там ни звался. Я слышал, какой-то газетчик говорил, будто в молодые годы тот выступал в Сохо шарлатаном под каким-то египетским именем, но после изучил медицину и оккультные науки и сделался респектабельным врачом-месмеристом.

Малькольм не имел ни малейшего представления о том, кого мог иметь в виду О’Доунетт, хотя заметил, что Гай Пендергаст вдруг подался вперед, а в глазах его вспыхнул внезапный интерес. Репортер есть репортер, подумал Малькольм, хотя так и не смог представить себе, с чего Гаю Пендергасту так интересоваться каким-то оккультистом из Сохо.

Йетс, однако, сразу кивнул, явно знакомый с типом, о котором говорил Бивин О’Доунетт.

— Да, я слышал, как он говорит. Интригующий парень, хотя он уже несколько лет не выступал под именем Джонни Анубиса. О, я знаю, что это абсурдное имя, — добавил Йетс, заметив ироничный взгляд О’Доунетта, — но надо же человеку как-то привлечь к себе внимание публики, если он вышел из подобного окружения. И при всей театральности его ранней карьеры его учение вполне любопытно. Потрясающе для «селф-мэйд-мен» с Миддлсекс-стрит, из Уайтчепла.

Малькольм застыл — то ли из-за нотки горечи, прозвучавшей в голосе молодого поэта, то ли от легкого ощущения, будто он упустил что-то важное. Он заглянул в ясные глаза Йетса — и был потрясен болью, злостью и гордостью, горевшими в душе молодого ирландца. Злость за все зло и унижения, причиненные ирландской нации англичанами, боль за то, что все достижения кельтских народов только теперь, во второй половине девятнадцатого века, провозглашены пресыщенными английскими учеными — и то не всеми — гениальными. И даже в это десятилетие валлийцы, потомки коренного кельтского населения Британских островов, продолжали считаться дикарями, недочеловеками, и «доброжелатели» советовали им отказаться от своего варварского языка, если они хотят вернуться в лоно человеческой цивилизации, а ирландцев притесняли и унижали, как паршивых псов Европы. И все же, несмотря на все обиды, в глазах Йетса горела и пламенная гордость за историю нации, на протяжении столетий державшей факел цивилизации.

Малькольм стоял, застигнутый врасплох исходящей от молодого поэта энергией, понимая с благоговейным ужасом, что присутствует при рождении ярчайшей религиозной и литературной звезды, которая сумеет вобрать в себя древние познания, мистические ритуалы и религиозные философии всего мира, переплавив их в горниле поэтического таланта, чьи стихи будут напоминать не столько музыку, сколько величественное, громоподобное пророчество.

Самое любимое Малькольмом стихотворение Йетса, «Второе Пришествие» вполне могло быть написано как пророчество на родное время Малькольма, когда безумные секты вырастали как поганки, а сумасшествие начинало казаться нормой. Стоять здесь, беседовать с Йетсом, зная, что стихотворение это еще не написано…

— Кстати, мистер Мур, — усмехнулся Бивин О’Доунетт, словно ледяным душем разбивая магическое действие исходившей от Йетса энергии, пусть еще зачаточной, — я бы посоветовал вам закрыть рот, пока в нем не свила себе гнездо какая-нибудь птица!

Малькольм виновато зажмурился, потом с усилием пришел в себя.

— Прошу прощения. Я просто пытался вспомнить, читал ли я что-нибудь из работ того парня, о котором вы говорили. Э… как, вы сказали, его зовут? Анубис?

Йетс кивнул.

— Да, только он больше не пользуется этим именем. На деле этот человек — врач, опытный месмерист, доктор Джон Лахли. Читает публичные лекции и устраивает спиритические сеансы в местах вроде Египетского зала, но в то же время содержит совершенно обычную врачебную приемную в своей квартире на Кливленд-стрит. Он дал своему дому название «Тибор» в честь какого-то святилища из восточноевропейской мифологии. Вообще-то он вполне серьезный ученый. Один из моих знакомых, мистер Уэйт, пригласил его вступить в недавно основанную им организацию и был просто счастлив, когда доктор Лахли согласился. Он награжден в Горседде друидическими орденами и носит друидический жезл, slat an draoichta. Лахли считается самым образованным знатоком древностей, когда-либо выходившим из Сохо.

Малькольм прищурился. Уэйт? Знаменитый сооснователь Герметического Ордена Золотой Зари? Уэйт помогал разработать самую известную из существующих досок Таро. Однако этот знаток древностей вращается в самых любопытных кругах…

— Джон Лахли, вы говорите? Нет, боюсь, я ничего о нем не слышал. Разумеется, — Малькольм почти виновато улыбнулся молодому ирландцу, — я столько путешествую. Мне очень часто приходится не подпевать за теми научными и общественными изменениями, что происходят за месяцы моего отсутствия. Я обязательно запомню это имя. Спасибо, что привлекли мое внимание к его работе.

— Что ж, замечательно, — улыбнулся Бивин О’Доунетт, явно довольный тому, что познакомил Малькольма со своим ученым молодым другом. — Кстати, Мур, вы собирались наверх, когда я отвлек вас. Надеюсь, я не сорвал никаких планов?

Малькольм улыбнулся.

— Мы, собственно, услышали, что сегодня вечером здесь состоится собрание Теософического общества, и хотели узнать об этом побольше.

Йетс просветлел.

— Замечательно! Что ж, джентльмены, в таком случае встретимся наверху через четверть часа.

Малькольм покосился на Конроя Мелвина. Тот чуть заметно кивнул.

— Прекрасно! Пожалуй, схожу и попрошу моего кучера вернуться позже, чем я просил. Надеюсь, мы вас нагоним.

Двое ирландских поэтов откланялись и поднялись наверх. Малькольм повернулся к дверям, намереваясь известить кучера, что они задержатся дольше, чем на час, — и застыл. Одного члена их отряда не хватало.

— Черт подери, где мистер Пендергаст?

Конрой Мелвин, тоже смотревший вслед поэтам, вздрогнул и с беспомощным видом огляделся по сторонам.

— А?

— Пендергаст, — повторил Малькольм. — Куда, черт возьми, он делся?

Павел Костенко нервно сглотнул.