Гордое. Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости?

Рыбальченко. Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца.

Гордов. Где же правда?

Рыбальченко. Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся.

Гордов. Да, здорово меня обидели. Какое-то тяжелое состояние у меня сейчас.

Рыбальченко. Но к Сталину тебе нужно сходить.

Гордов. Сказать, что я расчета не беру, пусть меня вызовет сам Сталин. Пойду сегодня и скажу. Ведь худшего уже быть не может. Посадить они меня не посадят.

Рыбальченко. Конечно, нет.

Гордов. Я хотел бы куда-нибудь на работу в Финляндию уехать или в Скандинавские страны.

Рыбальченко. Да, там хорошо нашему брату.

Гордов. Что ты можешь еще сказать?!

Рыбальченко. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.

Гордов. Едят кошек, собак, крыс.

Рыбальченко. Раньше нам все-таки помогали из-за границы.

Гордов. Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.

Рыбальченко. Народ голодает, как собаки, народ очень недоволен».

Генерал Гордов с трудом переносил гражданскую жизнь, к которой оказался абсолютно не готовым. 12 декабря ему исполнилось только пятьдесят. И он бы с удовольствием еще послужил. Возможно, поэтому Василий Николаевич тешил себя надеждами, надеялся на чудо и не торопился получать денежный расчет, тянул время.

Но уехал Рыбальченко, а через три дня Новый год. Без гостей, без веселья, без поздравлений и звонков. Генерал и его жена Татьяна Владимировна впервые рано легли спать.

И в этот момент включилась оперативная техника в спальне:

«Гордов. Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, никому не быть в тягость.

Гурьева-Гордова. Ты не умирать должен, а добиться своего и мстить этим подлецам!

— Чем?

— Чем угодно.

— Ни тебе, ни мне это невыгодно.

— Выгодно. Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.

— Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной.

— Что ты обо мне беспокоишься? Эх, Василий, слабый ты человек!

— Я очень много думаю, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой.

— Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял.

— Угу. Ас другой стороны, он все погубил.

— Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.

— А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед (матом).

— Я уверена, что он просидит еще только год.

— Я говорю — каким он был (матом), когда вызвал меня для назначения (матом), плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что я должен, пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда?

Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (матом), которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!

— А тогда чего же ты переживаешь?

— Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек — разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно». Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

— Тогда не надо так все переживать.

— Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.

— Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было.

Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.

— Да. И духа нет.

— И он сказал — извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.

— Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат и потом тоже — в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою?.. Я сломил свою голову на том, на чем сломили такие люди — Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников.

— Его информировали не так, как надо, после того, как комиссия еще раз побывала.

— Нет, эта комиссия его информировала, по-моему, правильно, но тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться — Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гордова, тогда булганиншина, шиковшина и голиковшина должны были пострадать.

— Они не военные люди.

— Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. Ты думаешь, я не думал об этом?

— Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло. Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.

— Если бы я не был виноват, то не было бы всего этого. Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они дали мне должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье! Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления, я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

— Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества.

— Общества-то нет.