Мы звоним старому знакомому – господину Марголински, он предлагает нам переночевать в гостинице – поблизости есть недорогой пансионат – и спрашивает, есть ли у нас деньги. Тоська и Хеленка садятся в трамвай и едут в гостиницу, а я иду на вокзал и покупаю билет до Клампенборга – туда и обратно.

Мне открывает Маргарета, она бросает на меня гневный взгляд и зовет Будиль. Уже сумерки, и девушки явно собирались куда-то пойти. Будиль широко раскрывает глаза, ее обычно спокойный взгляд кажется растерянным, но она быстро овладевает собой и выглядит скорее печальной, чем удивленной. Маргарита начинает упрекать меня – неужели я не мог сказать хоть что-то? Просто исчез, кто же так делает? Они обе очень обиделись. А Будиль до сих пор не может прийти в себя. Я подавленно молчу – что на это сказать?

Маргарета приглашает зайти в так хорошо знакомую мне гостиную, девушки быстро и слегка раздраженно говорят о чем-то по-датски – раньше они никогда этого себе не позволяли в моем присутствии. Маргарета смотрит неодобрительно, как Будиль снимает шляпу и легкий светлый плащ и садится в кресло напротив меня – Маргарете придется идти одной. Я чувствую себя безмерно виноватым.

Да, я поступил очень скверно, но это было так естественно – первым делом приехать к Будиль, и мне так хотелось этого. Я знаю, что телефон стоит на столике под зеркалом в прихожей, но у меня даже не было их номера. Поэтому я и не звонил – идиотское оправдание.

Этот вечер чем-то отличается от тех, что мы раньше проводили вместе. Мой статус иностранного студента заметно поблек, а с ним и самоуверенность. Теперь я просто бездомный беженец без родины и с неясным будущим.

Будиль вежливо спрашивает, не хочу ли я чаю. Я ясно чувствую: она не может простить мне мое исчезновение, и она совершенно права. Но она не говорит ни слова – все уже сказано Маргаретой. Я тоже не вижу смысла объяснять что-то – мне нечем оправдаться. Мы очень серьезны в этот вечер. Будиль все время молчит и слушает, как я рассказываю о себе все начистоту. Мы ложимся очень поздно, но не слышим, когда пришла домой Маргарета, наверное, она решила нам не мешать.

На следующий день я являюсь в иммиграционную службу, наши визы пришли, мы можем получить их в шведском консульстве и на следующий день ночным поездом уехать в Стокгольм. Узнав все это, я возвращаюсь в Клампенборг.

Будиль взяла себя в руки, Маргарета тоже выглядит поспокойней, они приготовили незамысловатый ужин и ждут меня. Маргарета рассказывает, что польская студенческая группа уехала несколько дней назад, но многие не вернулись, почти все попросили убежища – главным образом в Англии. Она рассказывает о Будиль, о ее родителях. Будиль очень грустна, я тоже, и мы даже не пытаемся это скрыть. Я говорю, что, по всей вероятности, уже завтра получу визу и уеду назад в Швецию. Она дарит мне свою карточку – а у меня даже нет фотографии, чтобы ей подарить.

Наша последняя ночь. Будиль просит меня просто обнять ее и не шевелиться, мы испытываем огромную, чуть печальную нежность друг к другу. Говорим о чем-то незначительном. И она, и я знаем, что мы видимся в последний раз, но молчим об этом. Будиль неуверенно говорит, что я могу позвонить ей из Швеции и сообщить, как я там. Помолчав, она предупреждает, что мне там может прийтись трудно, шведы не такие открытые и сердечные люди, как те, кого я встречал в Дании. Иногда воцаряется молчание, но оно не кажется тягостным, я слышу, что она не спит. Наконец мы засыпаем – ближе друг к другу, чем когда бы то ни было.

Много раз потом я взвешивал, не позвонить ли Будиль. Но поначалу было не о чем ей рассказать, приходилось очень трудно. А потом я не звонил, чтобы не огорчать Нину. А может быть, и саму Будиль – наверное, не нужно еще раз, не предлагая никаких решений, врываться в ее жизнь.

Я до сих пор думаю о Будиль – как она, жива ли она, все ли еще в Дании? Наверное, вышла замуж, у нее дети. Я мечтаю, чтобы она была счастлива – она заслужила это. Я так мало о ней знаю, что, наверное, даже не смогу отыскать ее следы, да и нужно ли? Не лучше ли просто сохранить память друг о друге… Ее фотография цела до сих пор – поясной портрет, она вклеена в наш семейный альбом и мы натыкаемся на нее, когда его листаем.

Когда я сейчас, по прошествии пятидесяти лет, пишу эти строки, меня не оставляет удивление – почему эта изысканная юная красавица обратила внимание на меня? Пригласить к себе совершенно незнакомого мужчину – это совсем не ее стиль, в этом я уверен. Я думаю, у нее что-то произошло в жизни как раз перед тем, как мы встретились в пригородном поезде, и я просто подвернулся ей в тяжелый момент. У меня было мало что ей предложить, кроме искреннего восхищения, к тому же я относился к ней с огромной теплотой, и она, наверное, это чувствовала. И может быть, это было как раз то, что ей было нужно в этот момент – восхищение и человеческое тепло. Неважно, что у меня не было денег – у нее их хватало. Не имело значения, что я был неопытным любовником, ей нравилось учить меня маленьким любовным секретам. Мы встретились как раз в тот момент, когда были нужны друг другу, и разошлись, оставив в душе благодарность и тепло. А благодарность и тепло – не так уж мало. Даже очень много, как я теперь думаю.

На Центральной станции в Стокгольме нас встречает верный Митек Тауман. Он объясняет, что шведская виза действительна два месяца, но потом можно будет запросить ее продление, а сейчас мы свободны, как ветер, и можем идти, куда хотим. У меня есть карта Стокгольма, и я пешком по Васагатан направляюсь к Зайдеманам на Доббельнсгатан – это недалеко. Лучше бы я этого не делал.

У них горе. Симпатичный господин Зайдеман три дня тому назад внезапно умер, и его, по еврейскому обычаю, похоронили на следующий день. Госпожа Зайдеман и Владек приглашают меня в дом и остаток дня мы, что совершенно естественно, говорим об их несчастье. С кем им еще поговорить, у них так мало знакомых в Стокгольме.

Дни напролет фру Зайдеман повторяет одно и то же – неужели для того она пережила войну, чтобы ее настигла эта беда? Я понимаю, что вопрос этот – риторический,