– Господи, – бормочу я. – Они устроили здесь карманный Мордор.

Теплая ладонь стискивает мое плечо.

– Прекрасно, не правда ли? – шепчет в ухо мой лучший друг. – Великолепно.

И звук этого голоса открывает мне каким-то образом глаза на жаркий багрянец пламени, рвущегося из трубы парового экскаватора, пламени чище и ярче солнца – и прекрасней, удивительней, потому что сотворили его людские руки. Алые отсветы его на стальных зубьях ковша – не случайность природы, они созданы намеренно и старательно, как художник наносит на холст мазок краски. Насколько видит глаз, мужчины и женщины трудятся бок о бок – даже сейчас, в глубокой ночи, – плечом к плечу встречая мертвящее упрямство камня и земли, чтобы поставить на этой безликой горе, случайно возникшем комке бесформенной грязи, печать Человека. В его глазах это – триумф.

– Великолепно… пожалуй, – медленно произношу я, с улыбкой оборачиваясь к своем лучшему другу. У него всегда это прекрасно выходит – одним словом, одним касанием изменить мой взгляд на мир. Поэтому-то он мой лучший друг.

Лучший друг, какой у меня был.

– Да, Райте, – говорю я, – просто мне в голову не приходило так на это взглянуть.

Райте берет меня за руку. В уголках его льдистых глаз вспыхивает улыбка, и я понимаю – все будет хорошо.

Поезд с фырканьем останавливается у платформы лагеря Палатин. Райте вытаскивает из-под алой сутаны здоровенный заводной хронометр и открывает внушительно лязгнувшую крышку.

– Одиннадцать ноль девять, – провозглашает он с тем снобистским самодовольством, которое только и можно наблюдать у юнцов, заполучивших самые точные в городе часы. – Опоздали на шесть минут, но времени у нас еще довольно.

Он захлопывает крышку, но убирать часы с глаз ему явно не хочется – до такой стемени, что я из жалости интересуюсь, откуда у него эдакая редкость.

– Подарок, – отвечает он с мрачноватой улыбкой. – От вице-короля. Он помешан на пунктуальности.

– Гаррет. – Имя оставляет во рту дурной привкус. С трудом сдерживаюсь, чтобы не плюнуть. Райте, как всегда проницательный, подмечает и это.

– Мне казалось, что вы с ним друзья, Кейн. Он говорит, что хорошо тебя знает.

– Друзья? Ну, наверное, такие друзья бывают, – признаюсь я. – Такие друзья, которых хочется по шею запихнуть в яму, полную дерьма, а потом бросать в лицо навоз с лопаты, чтобы поглядеть, как он будет вертеться.

Пара носильщиков хихикает, один смеется в голос и тут же закрывает рот ладонью, сообразив, что Райте не понял. Глаза юноши мрачнеют, губы сжимаются в мучительной гримасе, похожей слегка на улыбку: точь-в-точь мальчишка без чувства юмора, не вполне уверенный, над кем в этот раз смеются – над ним или в виде исключения вместе с ним.

– А что, если он отодвинется? – предполагает он, пытаясь мне подыграть.

– Возьму лопату побольше, – отвечаю я с улыбкой.

До парня наконец доходит, что смеяться можно, и он послушно смеется. Бедолаге так хочется, чтобы его любили – у кого-то другого это желание выглядело бы жалко и позорно, – но Райте такой славный малыш, что ему я могу простить что угодно.

– Вице-король на нашей стороне, Кейн, – серьезно напоминает он. – Это он решил вернуть тебя, чтобы спасти эльфов от Пэллес…

– Не напоминай, – отвечаю я. В животе что-то мерзко скребется. – Я справлюсь… но только если не буду думать об этом слишком много.

Губы Райте растягиваются так, словно он запихнул в рот карандаш горизонтально, бледные глаза вспыхивают.

– Ты все еще любишь ее. После всего, что она сделала – и всего, что еще сотворит, если мы не остановим ее.

Во рту скрипит пепел.

– Не так легко перестать любить, малыш. Я сделаю что должен. Но радоваться этому не стану.

Он кивает.

– Пойдем навестим вице-короля. Ритуал начнется в полночь, и он хочет видеть тебя там.

– Это мне тоже не понравится.

Пальцы мои впиваются в онемевшие бедра. Нажатие чувствуется с трудом. Неумолимые законы физики Поднебесья отключили мой шунт, и ноги я ощущаю едва-едва – но почему-то легкий щипок вызывает резкую неожиданную боль, и, отпустив ногу, я вижу на кожаной штанине темные влажные пятна, а ладонь мою покрывает какая-то липкая дрянь. Я поднимаю ладонь к лицу и щурюсь в попытке разглядеть мерзкие сопли при свете ламп.

– Что за хрень?

Я почти уверен, что не обмочился – частичная регенерация нервных волокон сохранила контроль за сфинктерами, если только долбаный шунт не пытается им помочь, – а сопли пахнут лекарствами. Похоже, мазь с антибиотиками. Я протягиваю Райте измаранную ладонь:

– Что такое? Кто мне изгваздал этим ноги? Разыграть меня вздумали, пока я спал?

Теперь боль начинает просачиваться в сознание: ноют руки, и спина, и бок до самой поясницы – боль сильная, жгучая, как после глубоких ожогов, когда мерещится, будто тебя до сих пор поджаривают изнутри. А вместе с болью накатывает дикарский, бестолковый ужас… словно кто-то решил забросать меня раскаленными камнями в то время, как в глотку лезет скользкий, холодный удав, чтобы клубком свернуться под ложечкой.

Я отираю руки, пытаясь содрать с них мерзкую слизь, и не вытошнить несколько ярдов чертова удава…

И Райте снова спасает меня прикосновением и добрым словом.

– Нет, Кейн, все в порядке. Ты просто обжегся немного, вот и все. Ничего серьезного. Покуда ты спасал М… Тан’элКота, помнишь? Но ожоги уже обработаны и совсем не болят. Вспомнил?

– А… да, теперь вспоминаю.

Я стискиваю виски обеими ладонями. Боль утихает так же быстро, как возникла.

Должно быть, нервное.

– Странно… никак не могу все в голове по полочкам разложить, – медленно хрипло бормочу я. С трудом удается шевелить губами. – Не вспомню, правда был тот пожар или это всего лишь сон. То кажется, что все было взаправду, а сейчас даже не скажу…

– Взаправду, – уверяет Райте. – Все записано.

Голос его звучит странно, знобко, будто дрожит от похоти, и в то же время довольно – как будто он готов кончить от какой-то мерзости. Я хмурюсь. Он не замечает.

Прищелкивает пальцами, и четверо носильщиков – широкоплечие послушники из посольства в Терновом ущелье – взваливают на плечи мой паланкин. Райте сам распахивает двустворчатые двери вагона, откидывает складную лесенку, и мы вшестером направляемся в Палатин.

Даже сейчас, ближе к полуночи, город шумит. Два года назад здесь был именно лагерь, горстка палаток и пара здоровых ангаров из рифленой жести, центральный перевалочный пункт для продукции многочисленных рудников, расползшихся по восточному склону перевала. Теперь он превратился в натуральный, зуб даю, городок Дикого Запада: два отеля, двойной ряд салунов и бардаков на главной улице, амбары и конюшни; даже вокзал вырос втрое – железнодорожные ветки пересекают холмы на много миль от города. Напротив вокзала здоровенный плакат на фанерной будке провозглашает ее редакцией печатного органа компании «Поднебесье» – «Палатинского трибуна».