мгновение, выходя из замка на двор к городу, – мне тут нечего делать, а теперь я должна думать, как поведать грустную правду Дземме, которая о ней не догадывается, не предчувствует.

– Будьте здоровы, – добавила она, прощаясь вынужденной улыбкой с Мерло, – я должна поспешить к этой бедолаге.

Действительно, посланница всю дорогу думала, с чем вернётся домой. Сразу отобрать у Дземмы всякую надежду она не хотела.

Поэтому, отвечая на настойчивые вопросы, она солгала, что Мерло был занят, что в замке царил страшный беспорядок, потому что поспешно обновляли жилые комнаты, и по этой причине почти ничего узнать не могла.

Дземма хотела уже лететь сама, но спутница смогла её остановить. Она не перечила, когда, безутешная и раздражённая, та вновь стала надеяться и ждала короля.

Но этот и следующий день прошли, а король не дал признака жизни. Нетерпение и гнев росли с каждой минутой.

Уже на третий день нельзя было скрыть, что король снова на более длительное время выехал в Олиты, не выдав никаких приказов относительно жизни и размещения итальянки.

Видя её раздражённой и ошалевшей, Бьянка наконец решила не скрывать дольше и не дать ей напрасно заблуждаться надеждой. Вечером она присела к её кровати и, начав с жалобы на непостоянство мужских сердец, наконец открыла то, что говорил Мерло. Его домыслы в устах Бьянки приняли иную окраску; Бьянка объявила, что была уверена в тайных связях короля с женой.

Впечатление, какое эти грустные слова произвели на

Дземму, было неизмеримо сильным, её крики и рыдания разбудили весь дом; доведённую до безумия успокоить было невозможно.

Утром Дземма уже поклялась отомстить королю и его жене и искала средства, как это осуществить. Она рассчитывала на Бону, будучи уверенной, что она в собственных интересах разрешит это дело. Не зная, что делать, она то срывалась ехать к Боне в Пиотрков или Варшаву, то, подумав потом, – отправить к ней гонца.

Но кого? Письмо не могло рассказать обо всём. Дудич, который пришёл ей в голову, был не способен выполнить посольство. Стала просить об этом Бьянку. Итальянка одна боялась путешествовать. Весь следующий день провели на совещаниях, на которые старая итальянка тоже была вызвана. Но ни она, ни Бьянка не хотели отправиться в эту поездку и подвергнуть себя первому гневу старой королевы.

Поэтому остановились на том, что с письмом поедет Дудич. Бьянка пошла объявить ему об этом, не распространяясь насчёт содержания письма, которое он должен был отдать в руки королевы.

До сих пор послушный Петрек приказ своей госпожи принял холодно.

– Не поеду, – сказал он коротко. – Уже достаточно задаром вам прислуживаю, чтобы старые кости по дорогам бить для вашей фантазии. Пусть просит, кого хочет, я не двинусь.

Неожиданное сопротивление, которого Бьянка сломить не могла, удивило Дземму – первый раз невольник посмел оказать ей сопротивление. Но сейчас даже его нужно было пощадить, а то если бы и он покинул…

Подумав, итальянка велела позвать его. Это доказательство благоволения его ещё до сих пор не встретило. Дудич пошёл нарядиться, намазал усы и важным шагом вошёл в комнату жены. Дземма должна была притворяться мягкой, но не могла притворяться веселой.

– Первый раз я имею к вам просьбу, – сказала она, – да и ту вы отказываетесь удовлетворить.

– Потому что мне уже тяжело поднимать это ярмо, —

сказал Дудич. – Я, помимо приказов, доброго слова от вас не слышал.

Дземма поглядела на него и вздрогнула. Он показался ей ужасным; подумала, что это был её муж, господин, и из её глаз побежали слёзы.

– То, чего я от вас требую, – сказала она, – нужно не мне самой. Это срочное дело королевы-матери, которая будет вам благодарна. Поэтому, приобретая для вас её милость, я хотела, чтобы вы сами поспешили.

Некрасноречивый Дудич, опустив глаза, машинально трепал перо от шляпы, которую держал в руках.

– Поедете? – спросила Дземма мягко.

– Что делать! На этот раз – ответил Петрек, – признаюсь, что даже для королевы, нет желания. Лошадь тащит, – прибавил он, – но ей также корм нужно задать, а я его не видел ещё.

Итальянка многозначительно улыбнулась.

– Сдаётся мне, – сказала она, – что корм за меня, и за себя даст королева. Езжайте, только поспешите, сделайте хорошо, а будут вас спрашивать, подтвердите то, что королева найдёт в моём письме.

Бьянка взялась наполовину ввести в курс дела Дудича, который постепенно подобрел.

Так, наконец, после совещаний, написании письма и сборов, которые протянулись несколько дней, Дудич выехал, оставив людей жене, с одним слугой.

Как он проехал Литву до границы, как потом ему пришлось расспрашивать, где искать старую королеву, потому что ему о ней говорили всегда по-разному, и одни велели ехать в Пиотрков, другие в Варшаву, этого нам расказывать не нужно. У Дудича было время подумать о себе и своём положении, вздыхать о тяжёлой барщине, какую нёс ради прекрасных глаз своей госпожи. Король с королевой были тогда в Мазовецком замке на берегу Вислы, откуда им было ближе ехать на сейм в Брест. Этот замок, незнакомый Дудичу, опоясанный вокруг лесами, на маленьком пригорке у самой Вислы, тесно окружённый стенами, после Кракова ему не казался слишком значительным, да и Вильно рядом с ним не проигрывал. Старый замок, построенный и перестроенный, состоял из стен, слепленных вместе и немного обещающих. В городе постоялый двор нелегко было найти.

Дудичу, который приехал злой, и всё ему было не по вкусу, даже смешной мазурский диалект, как он сказал, казался холопским.

Вынужденный не очень объявлять о своём приезде и о цели путешествия, Дудич провёл день на ознакомлении, пока не встретил кого-то из доверенных лиц на дворе Боны, которому рассказал, что ему необходимо увидиться с госпожой, потому что привёз важные новости.

Чуть только начало смеркаться, когда до его постоялого двора возле костёла Девы Марии, близ замка, потому что там всё ещё была толкотня, пришёл итальянец, чтобы проводить его к Боне.

Сначала его посадили в тесную приёмную, где было полно разных дорожных сундуков и ящиков, отобрав у него письма. Прошло много времени, прежде чем их прочитали и самого Дудича привели к королеве, за креслом которой стояла только та монашка Марина с глазами ящерицы, сопровождающая государыню тогда, когда никого больше из двора не допускали.

На столе Дудич увидел разбросанные письма, которые привёз, а Бона сидела с распухшим, нахмуренным, отвисшим лицом, такая страшная, какой Дудич её не помнил.

Прежде чем он приблизился, она, казалось, испепеляла его глазами, и крикнула, рукой разметая письма:

– Что ты привёз мне? Правда ли это?