Итак, еще раз, почему – почему же? – у западного варвара нет бороды? Вопрос скандально-бессмысленный. Он перестает быть таким уж бессмысленным или становится еще более бессмысленным и скандальным, если мы будем исходить из того, что под западным варваром подразумевается Бодхидхарма, Первый патриарх школы дзен, по-китайски чань, пришедший в Китай из Индии в конце V века, если верить легенде. Знают ли эту легенду здесь собравшиеся старушки? Если не знают, то сейчас он расскажет им. Действительно рассказал он, поднимаясь и спускаясь с подиума, о приходе Первого патриарха, о его встрече с благочестивым императором, об открытом просторе, в котором нет ничего святого, о громоподобном «не знаю», сказанном Бодхидхармой в ответ на вопрос, кто он такой. Есть множество дзен-буддистских коанов, сообщил Герхард, спрашивающих о смысле прихода Первого патриарха с Запада, то есть о смысле самого дзена, но, кажется, только один-единственный спрашивает, почему у него нет бороды. А дело в том, к новой радости заулыбавшихся старушек объявил Герхард, проводя пальцами над верхней губою, дело в том, видите ли, что у Бодхидхармы была борода. У Бодхидхармы была великолепная борода, отменная борода, всем бородам борода. По крайней мере, поколения китайских и японских художников изображали и до сих пор изображают его с густой, иногда черной, иногда рыжей, совсем не китайской и не японской, но в самом деле какой-то варварской бородою. Это символ его силы, его первобытной мощи. Во всем его облике есть что-то первобытное, необузданно-грозное. Не в одной лишь бороде оно выражается, но и в огромных ужасных его глазах, сообщил Герхард старушкам, сам ширя и наставляя на них свои маленькие колкие глазки. По легенде, которую здесь собравшиеся, может быть, знают, а может быть, и не знают, и если не знают, то он, Герхард, с радостью расскажет им, Бодхидхарма просидел девять лет лицом к стене, медитируя, и так усердствовал в своем аскетическом подвиге, так упорствовал в своих духовных усилиях, так стремился бодрствовать и боялся заснуть, что в конце концов отрезал себе веки (старушки вздрогнули при этих словах), дабы они, веки, не смели опускаться ему на глаза, и выбросил их вон из той пещеры, в которой сидел, и ресницы его упали в землю и проросли, и что же, по мнению присутствующих, из них выросло, из этих ресниц? Из них вырос чай, вот что, с торжествующей улыбкой объявил Герхард, и вот почему чай – это самый буддистский, самый дзенский напиток, и чайная церемония тоже пронизана духом дзена. Все это поэтические легенды, и все это только звучит так ужасно, объявил Герхард с улыбкой теперь уже милостивой, снисходя к слабым нервам старушек, эти отрезанные веки – просто символ его, Первого патриарха, решимости, его готовности идти до конца, чего бы это ни стоило, не оставлять усилий на пути к просветлению. Просветление ведь то же, что пробуждение, радостно сообщил Герхард, наливая себе воды из неизвестно как и откуда появившейся на столике бутылки в неизвестно как появившийся на нем же стакан; Будда и означает, собственно, Пробужденный. Мы спим, нам надо проснуться. Но даже если вдруг ненадолго мы пробуждаемся, слишком велик соблазн снова закрыть глаза, снова заснуть, слишком легко мы поддаемся ему. Бодрствуйте, говорит Христос, ибо не знаете ни дня, ни часа, когда придет Сын Человеческий. Так и в Гефсиманском саду, как все вы помните, объявил Герхард радостно закивавшим старушкам, Иисус просил учеников своих бодрствовать с ним вместе и три раза подходил к ним, три раза заставал их спящими, а у Паскаля в его «Мыслях» есть замечательные слова, которые он, Герхард, не устает повторять про себя денно и нощно, сообщил Герхард, скромно потупившись. Иисус, говорит Паскаль, будет в агонии до конца света, нельзя спать в это время. Тут сделал он паузу и повторил то же самое по-французски, с хорошим и явно сознающим себя в качестве такового прононсом. Вновь он выдержал паузу, позволяя старушкам в полной мере насладиться прононсом, цитатой… В общем, не нужно понимать все это буквально, как не нужно понимать буквально и следующий, не менее кровавый эпизод, относящийся к ученику и дхармическому наследнику Бодхидхармы именем Хуэй-кэ, по-японски Эка, Второму, соответственно, патриарху в традиции школы чань, школы дзен. Этот Эка, если верить, опять же, легенде, которую знают или не знают собравшиеся, которую, если собравшиеся не знают ее, он, Герхард, с удовольствием им расскажет, Эка этот, пустился Герхард рассказывать, явился к Бодхидхарме, когда тот сидел в своей пещере, с просьбой о поучении, о передаче истины и дхармы. Бодхидхарма, неистовый старец, даже плечом не повел в его сторону. Тогда Эка встал на колени перед входом в пещеру. А была зима, он должен сообщить всем присутствующим, зима суровая и снежная, какой в китайских горах ей и полагается быть. Снег занес искателя истины, едва не замерз он. Но и это не смягчило великолепного варвара, упорно смотревшего в стену. И лишь когда Эка, в доказательство своей непреклонной решимости, выхватив меч, отсек себе левую руку (старушки снова вздрогнули при этих словах) и бросил ее – вот на тебе! – к ногам старика, тот, наконец смилостивившись, спросил своего будущего преемника, чего ему надобно. Тут произошел между ними прелюбопытнейший разговор, сообщил Герхард тоном снисходительно-вкрадчивым, как если бы он сам при этом разговоре присутствовал. Наставник, произнес Эка, мой дух беспокоен. Прошу тебя, успокой его! – А, пожалуйста, сказал страшный старик. Принеси мне свой дух, и я вмиг его успокою. – Учитель, отвечал ему Эка, я искал свой дух повсюду и не мог найти его. – Вот я и успокоил твой дух, объявил Бодхидхарма.

На этом месте Герхард снова сделал долгую паузу, явно предлагая присутствующим оценить красоту ответа, силу высказыванья. Руку, закричал он вдруг, ошеломив всех старушек, даже адептов, руку, отрезанную, будущий второй патриарх мог бросить к ногам первого, а вот дух (Geist), или сознание (Bewußtsein), не мог. Почему не мог? Потому что дух не есть вещь, сознание не есть вещь. Дух есть событие, сознание есть событие. Сознание есть, а сознающего нет. Звучит странно, не правда ли? – с издевательской улыбкой спросил Герхард, останавливаясь перед очередной, сразу же затрепетавшей старушкой. Мы привыкли думать, что это мы видим, слышим, обоняем или осязаем то-то и то-то: вот эту бутылку, вот этот стакан. Нам кажется, что где-то внутри у нас – может быть, в голове у нас – сидит наше сознание, наш дух, наше я, со снисхождением к нашей глупости говорил Герхард. Но там внутри никакого я нет, никакого я вообще нет – это главная наша иллюзия, за которую упорно мы держимся, которую должны мы отбросить, как Эка свою руку, как Бодхидхарма веки с ресницами… Здесь он хотел бы процитировать одного великого мыслителя, лучше мыслительницу, которую он любит, может быть, сильнее всех других мыслителей XX века – Симону Вейль, вот кого, которая еще потому так близка ему, Герхарду (скромно опуская глаза говорил Герхард), что сочетала удивительную глубину и бескомпромиссность религиозно-мистической мысли с социальной ангажированностью и заботой о страждущих. Мы не обладаем ничем в этом мире, пишет Симона Вейль, поскольку случай может все отнять у нас, кроме способности сказать: я. Вот это-то и нужно отдать Богу, то есть разрушить. Не существует никакого другого свободного действия, которое было бы нам разрешено, кроме разрушения нашего я… То же самое он повторил по-французски, извлекши из глубин своего френча и кителя заранее заготовленную бумажку, наслаждаясь и предлагая старушкам насладиться красотою прононса… Конечно, логически это замечательное высказывание Симоны (он так и сказал: Симоны, словно пил с ней кофе… когда-то в Марселе) ничего общего не имеет с буддистским учением об иллюзорности я. Будда и все его последователи говорят о том, что никакого я вообще нет, Симона, в иудео-христианской традиции, говорит, что им надо пожертвовать. Если им надо пожертвовать, значит, оно есть. Оно есть, но им надо пожертвовать, надо от него отказаться. В буддизме от я нельзя отказаться, потому что его и нет, можно – и должно – лишь избавиться от иллюзии, что оно есть. Но глубинный, но – тут Герхард снова с великолепной скромностью улыбнулся – экзистенциальный смысл обоих высказываний если не совсем совпадает, то сходствует. И здесь, и там идет речь о преодолении нашей самости, нашего эгоизма, нашего обособленного существования. От этой обособленности, от этой иллюзорной самости все наши беды, все наше несчастье, наше непобедимое страдание, наша непреодолимая неудовлетворенность (наша дукха, если воспользоваться буддистским понятием). Принеси мне свой дух, и я его успокою, говорит Бодхидхарма Эке, Первый патриарх будущему Второму патриарху. – Я искал свой дух повсюду, но не смог найти его. – Вот я и успокоил твой дух… Мы успокаиваемся, когда понимаем, что внутри у нас нет никакого я, никакого «духа», никакой «личности», что волноваться, страдать и мучиться просто некому, объявил Герхард. Страдание иллюзорно, потому что нет субъекта страдания. Вы скажете, что в таком случае и радость иллюзорна, и счастье иллюзорно, и спокойствие иллюзорно. И вы будете правы, объявил Герхард. Все это иллюзорно до тех пор, покуда страдает – или радуется, мучается – или ликует наше маленькое иллюзорное я. Но когда мы освобождаемся от иллюзии, постигаем нашу истинную природу, проходим сквозь бездверную дверь и минуем заставу без ворот, тогда… тогда, провозгласил Герхард, вновь принимаясь резко и быстро ходить перед стульями, поднимаясь на подиум и снова с него спускаясь, тогда мы испытываем радость, не сравнимую с обыкновенной, маленькой, эгоистической радостью, испытываем счастье, ни в чем не похожее на наше счастье, ничтожное и земное, тогда мы сливаемся с Ритмом Вселенной, с Божественной Энергией, говорил Герхард, глубоким голосом выделяя заглавные буквы. Божественная Энергия, Вселенская Пра-Сила (Ur-Kraft) нас пронизывает насквозь, и все становится нам подвластно.