Опять оказались мы в бетонном парке, зажатом между автострадой и брутальным плоским послевоенным зданием Федерального банка; поставив истерзанный им портфель на все ту же скамейку возле квадратного желто-зеленого пруда, где мы недели две назад с ним сидели, Виктор, с никогда прежде не виданным мною на его сухом лице выражением брезгливости, извлек оттуда – из портфеля, не из пруда – сложенный вчетверо лист вчерашней газеты, «Франкфуртского обозрения», Frankfurter Rundschau, с обведенной разгневанными росчерками красного фломастера статьей под непритязательным заголовком «Новый скандал в буддистском сообществе»; покуда я читал ее, отошел, помнится, по еще зеленому травянистому скату к выложенной небольшими камнями кромке болотной воды, наблюдая, похоже, за утками, селезнями, каковые – и утки, и селезни – идеально-ровными, как я вдруг заметил, кругами плавали по воде, этим идеальным кружением стремясь то ли разрушить, то ли, наоборот, оттенить бетонную квадратность доставшегося им в удел водоема, иногда окунаясь в воду, переворачиваясь – кувырк – гузкой кверху, медля под водой, продолжая кружение. Статья была подписана незнакомым мне женским именем и начиналась долгим, подробным и возмущенным рассказом о тех знаменитых скандалах, сексуальных, не только сексуальных, которые случались в буддистских сангхах в Америке и в Европе, со времени их в Европе и в Америке появления, распространения. Все было помянуто должным образом, писала явно посвященная в дзенские истории, сплетни, склоки и слухи особа, ничего не пропущено. Настроив читателя на нужную ей волну, авторесса переходила к недавним событиям у нас здесь, во Франкфурте. Опять у нас здесь сексуальный скандал в буддистском сообществе; только что был – вот опять. А только что действительно был; некий, объяснил мне от пруда к скамейке возвратившийся Виктор, вьетнамец, выдававший себя за дзен-буддистского мастера – термин сам по себе бессмысленный, – основавший на востоке Франкфурта пагоду в непонятно какой традиции, и дзенской, и тхеравадской, и тибетской, и вообще-какой-вам-угодно (там заодно занимались иглоукалыванием, и традиционной медициной, что бы сие ни значило, и чуть ли не психотерапией, что бы и сие в данном случае ни означало; Боб отказывался иметь с ними дело, а вот Герхард как раз к ним захаживал – ну еще бы, родственные души всегда друг друга находят), – вот этот-то вьетнамец, объяснил мне Виктор, уличен был во всех надлежащих прегрешеньях, в любви к люксу и «Лексусу», главное – в любви к молодым мальчикам, которых сперва он совращал, потом подвергал своей терапии. Дза-дзен у этих ребяток, похоже, плавно переходил в свальный грех. В такие подробности журналистка не углублялась – ей важен был, по ее собственному признанию, контекст. В подобном контексте Бобова вина, хотя и не до конца доказанная (это она признавала), выглядит весьма вероятной, почти несомненной. Разобравшись таким простым способом с Бобовой (почти несомненной) виною, негодующая журналистка обращалась, чтобы до конца статьи уже не расставаться с ними, к чувствам несчастной жертвы, простой польской девушки, студентки, посвятившей свою молодую жизнь искусствоведению и буддизму, наивной, невинной, теперь страдающей, испуганной и обманутой, разочарованной в самых лучших ожиданиях, самых светлых надеждах юницы, нагло и подло использованной очередным прохиндеем, ловцом женских душ, завлекающим благородных искательниц истины в свои сексуально-сектантские сети. (В тот день еще не появилось, но появилось вскорости письмо протеста против этой статьи, подписанное Вольфгангом от имени всех верных учеников Боба Р. Неверные не успокоились, на письмо протеста ответив своим собственным возмущенным письмом, напечатав затем в другой газете, за другой подписью, другую статью, еще более злобную. И, уж конечно, началось в Интернете, еще долго потом не стихало бурное, безобразное перемывание всех Бобовых косточек, всех прожилок и сухожилий, на бесчисленных буддистских сайтах и форумах, в каковом перемывании сам Герхард не участвовал, предоставляя своим клаусам пускать по миру новые небылицы: Боб-де и прежде не отличался воздержанностью, и пять лет назад видели его пьяным, и дорогие сигары он курит, вот ведь какой развратник, и еще другая девушка, не полька на этот раз, а испанка, от его домогательств сбежала, по слухам, в Индию лет десять назад, и так он запугал ее, бедную, что даже через десять лет не отвечает она на письма, не подтверждает скандальные слухи, хотя теперь-то уж, после Бобова разоблачения, бояться ей нечего; мне, в конце концов, надоело следить за всем этим.)

Нет, не могу понять я, говорил Виктор, снова, как две недели назад, сидевший рядом со мною, на том же месте, глядевший себе под ноги, на песок и булыжник, нет, никак не могу понять я, зачем ему это нужно? Он хотел свою сангху, он и так мог бы ее получить, неужели Боб стал бы ему препятствовать? Боб позволял ему делать, что ему вздумается. Зачем нужно было топить Боба? Вот этого он, Виктор, никак не может понять. Месть, злость и зависть? И как может быть, что прошедший по дзенскому пути – не до конца, конца нет, – но все же ушедшей по этому пути далеко, достигший какого-никакого, но все-таки просветления, постигший какие-никакие, но все-таки истины, – как может быть, что этот человек встает со своей подушки, говорил Виктор, складывая ладони в медитативную мудру и вновь разнимая пальцы, встает – и оказывается обыкновенным п-п-подонком, б-б-банальнейшим интриганом? Неужели это действительно его удивляет? – спросил я. Да, ответил Виктор, поднимая голову, глядя на меня страдальческими своими глазами, это все еще удивляет, все еще очень сильно удивляет его. Хотя он давно должен был бы перестать удивляться, после всего, что видел, всего, чему был свидетелем… Что же? чему же? А, ответил он, неохота рассказывать, и так уже тошно. А он многое, многое мог бы порассказать мне… Бедный Боб, говорил Виктор, вновь опуская голову, глядя в песок и на раздолбанный булыжник дорожки, как он там, наверное, сидит и спрашивает себя: за что? А я знаю, за что, воскликнул Виктор с такой решительной яростью, на какую я не думал, что он бывает способен. За подлинность, вот за что! Людей просто злит, и мучает, и не дает им покоя, когда среди них, в их среде появляется что-то вполне настоящее, кто-то вполне настоящий. И вправду ведь это невыносимо, ведь это издевательство над человечеством. Ведь они же втайне понимают, не могут не понимать, что никогда не будут такими, как Боб, сдохнут – а не будут такими, как Боб, ясно же, говорил Виктор, сжимая, и разжимая, и вновь сжимая в кулак свою широкую, сильную, с красными костяшками руку. Это страшная бессмысленная злоба, которую вызывает у посредственностей особенный человек. Вы несправедливы к людям, сказал я. Не все же предали Боба, его старые ученики с ним остались… Зильке, перебил меня Виктор, Зильке из старых учеников, верней учениц, оказалась предательницей. Зильке?! воскликнул я, быть не может. Я ее помню; тип вечной студентки… или вечной училки… вечной училки других вечных учительниц… Вечной феминистки, ответил Виктор. Ну как же, это ведь женщину обижают, а раз женщину обижают, то все, привет, разумные аргументы заканчиваются. Женщина всегда права, а мужчина всегда не прав, все мужчины – порочные скоты, просто по определению. И вообще нет дыма без огня, и, значит, что-то было, не могло не быть, мы так хотим, чтобы было… Но ведь это же Боб, это же не какой-то просто мужик, она же молилась на него, эта Зильке. А вот в том-то и дело, ответил Виктор, а он на нее совсем не обращал внимания, то есть обращал на нее ровно столько внимания, сколько на всех нас, а Барбару… Барбару чуть-чуть выделял, Барбара очень уж была молодая, хорошенькая, и Барбара всегда была рядом с ним, у Барбары никакой другой жизни вообще не было, кроме Боба и дзена, и потому ее все ненавидели, все ревновали к ней Боба, но тут сразу выяснилось, что Зильке – точно такая же Барбара, что никакой нет разницы между ними и что она точно так же готова отомстить ему за свою неразделенную страсть, свою многолетнюю бесплодную экзальтацию. А еще вы недооцениваете, помолчав и подумав, проговорил Виктор каким-то страдальчески-издевательским тоном, еще вы, б-б-боюсь, н-н-недооцениваете всех приятностей и выгод п-п-принадлежности к улюлюкающему большинству. Нет, правда, когда все травят кого-то одного, все мальчишки в школе измываются над одним слабаком, все девчонки в классе третируют одну толстуху, это ж какое наслаждение, какое счастье быть со всеми, чувствовать их сплоченную силу. Всегда ведь есть за что травить и третировать, повод найти нетрудно. Толстуху-то за что? – спросил я, смеясь (по ту сторону своего же смеха вспоминая, на совсем краткую секундочку, трех подонков, игравших в гестапо в моей собственной школе, моем собственном детстве, змею и жабу соблазна, шевелившуюся на илистом дне души…). А толстуха списывать не дает, а слабак учительнице наябедничал. Виктор рассмеялся, наконец, в ответ мне; тут же опять помрачнел. Всегда есть за что или ты уверяешь себя, что есть за что, и уж если это тот человек, который так долго был для тебя святым, на которого ты чуть не молился, чуть не молилась, но который тебя не выделил, с тобою не переспал – а эта Зильке на коленях проползла бы через весь Франкфурт, чтобы переспать с Бобом, ясно же, говорил Виктор, сжимая и вновь разжимая широкий кулак, – о, тогда это счастье – сбросить его с пьедестала, растоптать его в грязи и пыли, отомстить ему за все эти годы, за всю эту боль в ногах, эти несбывшиеся надежды, нерешенные коаны, неслучившееся сатори.