гараже, в том самом, в котором отец показывал мне, как менять масло, как выглядит карбюратор, учил пользоваться молотком и дрелью, – в этом навсегда оскверненном клочке моего детства поселилась чужая женщина. Да, стены теперь покрывали старые матрасы и картонки из-под яиц, с потолка свисали цепи и крюки, но все еще можно было разглядеть заваленный хламом верстак, тускло светила «лампочка Ильича», а знакомый скрежет издавал гаражный замок.

Закончив с водными процедурами, папа… Нет, «отец». Увидев его таким, я не мог больше произносить это детское, невинное слово. Теперь это был «Отец» – тот самый ветхозаветный Бог Отец, о котором нам рассказывали на уроках «Этики христианства»; жестокий, мстительный, без лишних сантиментов решающий, кому жить, а кому умереть. Прошло уже двадцать лет, но этот холод, поселившийся в тот день в моем сердце, не растаял до сих пор. Так вот, закончив с водными процедурами, отец принялся как будто кланяться в реверансах и произносить на разные лады свое знакомое, но почему-то теперь зловещее: «Фсини эрок! Фсини эрок!» Зачем он с ней здоровался?

То, что произошло дальше, придало всему происходящему странное ощущение нереальности. Помню, появилось чувство, будто летишь на карусели, – какая-то чуждая, неестественная легкость. Все происходящее перестало быть настоящим, превратилось в фильм. Ведь не мог же мой отец по-настоящему открыть живот той женщины? Снять с него крышку, словно с кастрюли! В отороченной рамкой дыре разверзлась черная пустота – глубокий мясистый тоннель, а из него набухало, лезло что-то белое, круглое… Меня затошнило, я побежал в ванную, а сзади раздался омерзительно-влажный визг дрели, сопровождаемый натужным мычанием.

– …твою мать! – выругался запретными словами Мишка, после чего послышался скрежет извлекаемой кассеты. – Он ей плечо просверлил! И там червяки! Прикинь!

Котлета все же не выдержала пребывания в плену желудка и выплеснулась в унитаз, следом с кашлем вылетели слоистые, уже знакомые мне, сгустки мокроты, похожие на куриные потроха. Они плескались в унитазе, как будто шевелились сами по себе. В голове тем временем завязывалась, росла жуткая в своей простоте и ясности мысль: «Мой отец – маньяк».

Когда я почувствовал, наконец, как жгучая смесь ужаса и непонимания окончательно покинула мой желудок в виде не переваривавшихся хлеба и котлет, мне удалось оторваться от фаянса. Вернувшись в комнату, я увидел бледного, с большими испуганными глазами Мишку. На губах у него дрожало что-то невысказанное. Помолчав, он спросил:

– Ты как?

– Хреново. Сам как думаешь?

– Ну и… – После непродолжительной паузы сдерживаемая мысль все же оформилась в слова: – Что делать будем?

– В смысле?

– Ну… блин. Походу, твой батя… ну, из этих.

– Из каких еще «этих»? – спросил я со слезами, хотя ответ на вопрос знал.

– Помнишь, в фильме про людоеда был такой… Баб в яме держал, потом срезал кожу.

Меня снова затошнило. В голове крутилась жутковатая карусель из мельтешащих образов: дрель, прикованная женщина, негр с корягой в руках, смешное слово «кочедык». Защипало глаза.

– Ну, ты чё как девчонка-то? – смущенно спросил Мишка. – Ща порешаем…

– Что порешаем?! – взвизгнул я. – Что мы порешаем? В милицию пойдем, да? Чтобы моего отца посадили?!

– Погоди ты… Дай подумаю. – Горлов действительно упер остекленевший взгляд в причудливые узоры ковра, задумался, даже высунул язык от усердия. – Слушай. А что, если мы ее освободим?

– Кого?

– Ну, бабу ту.

– Как мы ее освободим? Ключ от гаража у отца!

– Не дрейфь. Там же замок навесной?

– Ну?

– Баранки гну! Я его в два счета…

– А потом что? Вдруг он поймет, что это мы?

– Как он поймет? Отпечатки, что ли, будет сверять? Мы по-быстрому откроем, выпустим, и пускай бежит на все четыре стороны! Может, твой батя это… ну, нечаянно? А потом не смог остановиться.

– А если выпустим – думаешь, сможет?

– Не знаю, – серьезно сказал Мишка. – Но, если бы ты был на ее месте, тебе было бы плевать.

Представив себя в цепях, с прибитыми к полу ногами, в ожидании хищного жужжания дрели, я сглотнул. Такого действительно не пожелаешь никому, даже злейшему врагу.

– Ну что? Ты со мной?

Я замялся.

– Если родители узнают, что я выходил… – Я замолк, почувствовав себя глупо: там, в гараже, заперта несчастная женщина с дырой в животе, а я думаю, как бы не получить нагоняй. – Если отец узнает…

– Когда он возвращается?

– Обычно часов в шесть, вместе с мамой. Он заканчивает раньше, но встречает ее с работы…

– Тю-ю-ю… – присвистнул Мишка. – У нас еще гора времени! Так, дома у тебя инструменты какие-нибудь есть? Болторез там, может, ключи гаечные?

– Все в гараже… – растерянно проронил я.

– Эх ты, тоже мне пацан… Так, жди здесь, я сейчас!

Выбежав за дверь, Горлов оставил меня наедине с моим кошмаром. Зайдя в гостиную, я застыл на пороге. Телевизор шуршал белым шумом. Злополучная кассета лежала посреди ковра – черная с белыми «глазами», она, будто чудовище, просочившееся откуда-то из иных сфер, призывно поглядывала на меня белеющими углублениями: подойди, мол, ближе, дотронься.

Вдруг в голову непрошеным гостем ворвалась Мишкина фраза из другого, еще не сломанного мира, где мой отец не был маньяком из фильма ужасов: «Главное, момент запомнить, с которого началось, чтобы на него отмотать обратно, а то спалят!»

Теперь я разглядел кассету. Чудовище, беременное себе подобным чудовищем, она ехидно улыбалась изгибом крышки: куда ты теперь денешься?

Перебарывая себя, я сделал шаг вперед. Не важно, что мы обнаружим в гараже. Возможно, там уже давно никого нет, возможно, отец записал это видео много лет назад, еще до моего рождения, когда он был совсем другим человеком… Я должен проверить.

Было непросто заставить себя вновь вставить эту жуткую кассету в черный зев видеомагнитофона. Помню, после первой попытки посмотреть «Восставшего из ада» я потом боялся даже брать в руки чертов фильм. Теперь мне предстояло испытание похуже.

Выкрутив звук на минимум, я отвернулся от экрана и ткнул в кнопку REW на пульте. Зажужжала пленка. Слушая, как та отматывается, я то и дело посматривал на крошечное нечеткое отражение в стекле серванта и тут же отводил взгляд – нужно было домотать до белого шума. Маленький кусочек изображения мелькал в стекле, уже пугая меня до одури, но я должен был обернуться, я должен был узнать…

Набрав воздуха в грудь, я крутанулся на пятках, изо всех сил стараясь смотреть только в угол экрана: туда, где на пленке записывается дата и время. Скользнул взглядом по чему-то круглому, вываливающемуся из живота пленницы, и в ту секунду готов был поклясться, что это «круглое» тоже смотрит на меня. Дата в углу оказалась трехмесячной давности – двадцать шестое декабря тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Вдруг дата исчезла, экран подернулся мельтешащей дымкой, изображение пропало. Я уже домотал до нужного момента? Но ведь тогда еще дырка в животе была закрыта. Или нет? Магнитофон вдруг издал какой-то жужжащий звук,