крикнуть, как только покажется вор, и ударить его, если он вздумает бежать.

Из подвала слышался шорох, видимо, там кто-то разбрасывал картошку. Потом донеслись едва слышные и непонятные звуки, напоминающие глухой звон.

Звуки эти стихли, и Семен расслышал, как отчетливо и кратко щелкнула тугая пружинка какого-то запора.

Минуту спустя под ним показалась голова человека, поднимавшегося по лесенке, ведущей к подвалу. Семен сразу узнал его. Это был Алеша Руль. Едва Алеша достиг последней ступеньки и выбрался наверх, Семен сделал один шаг вперед, ахнул и, твердо упираясь на выставленную правую ногу, ошарашил его железной скрябкой плашмя, целясь в затылок.

Тот беззвучно и мягко ткнулся лицом в землю, выронив из рук что-то тяжелое, похожее на короткий широкий мешок. Семен сел на Алешу верхом и, обеими руками подняв лопату острием вниз, точно бы готовясь изрубить его голову, как рубят капусту, закричал:

— Лежи! Не шевелись!.. Ни с места!..

Алеша лежал неподвижно, видимо, лишившись чувств. Сообразив это и боясь, что он сейчас очнется, Семен растерялся и, не отнимая занесенной лопаты, принялся вопить, что было мочи:

— Ка-ра-у-у-ул!..

Но никто не подбежал к нему. Он решил связать Алешу и опять испугался, что как только он слезет с него, чтоб поискать веревку, Алеша опомнится. Тогда Семен, воткнув в землю скрябку так, чтоб мгновенно снова схватить ее, сдернул с себя рубаху, оторвал рукав и, заломив кисти Алешиных рук на спину, крепко связал их двойным узлом, стянув его зубами. Тут же он вспомнил, что на Алеше, наверное, есть пояс и что напрасно изорвал рубаху. Пояс действительно оказался, крепкий и мягкий ремень. Отстегнув его, Семен туго спутал Алеше ноги, поднялся и, вздрагивая от холода и страха, опять принялся вопить благим матом:

— Кара-у-у-у!.. Караул!..

На этот раз к нему приковылял старик, которого Семен вначале не узнал и испугался, потом прибежали двое парнишек; один из них, увидев неподвижно лежащего и связанного человека и, видимо, приняв его за мертвеца, испуганно завизжал и так, не переставая вопить, помчался куда-то вдоль села (Семену показалось, что парнишка этот — сын Сергея Камаря). Освоившись с дедом — теперь Семен его узнал: это оказался хромой Аким — и с оставшимся пареньком, Семен решился обыскать Алешу и сразу же обнаружил и вытащил из кармана блестящий, никелированный револьвер, похожий на чекушку.

Опасаясь, как бы «чекушка» эта внезапно не треснула, Семен все же навел револьвер на лежащего без памяти Алешу и опять закричал, подбадривая себя.

— Лежи!.. Ни с места!.. Не шевелись!..

А дед Аким, обнаружив Алешин мешок и разглядывая его, но не касаясь к нему, видимо, из-за старинной привычки не прикасаться к уликам преступления до прихода власти, спросил у Семена:

— За пшеном залез?

Он, видимо, не узнал Алешу Руля, лежащего ничком.

В мешке из толстого брезента оказалось золото. Поразительно для всех было одно обстоятельство: откуда достал Алеша этот банковский мешок с никелированными ободками и с упругим замочком.

Балака, видимо, чем-то заинтересовавшись — не то Алешиной, не то своей сообразительностью, — понял теперь его план. Он отыскал Ивана Федоровича Пустынкина в толпе, окружившей связанного и опомнившегося Алешу, с тупым равнодушием рассказал ему о своих встречах с Алешей и предположил, что поле поджег, наверное, он, Алеша, чтоб в суматохе выгресть спрятанное золото.

Пустынкин, опаленный и закоптившийся в пожаре, стремительно наклонился к нему и, в упор глядя в его единственный глаз, крикнул отчетливо и зло:

— Предатель ты, сукин сын! Подкулачник несчастный!

Но Балака отвернулся от него и с презрительным спокойствием пошел прочь.

XI. СЛОЖЕНИЕ СИЛ

Казачинские мужики забраковали колхозный трактор. А на машину был главный упор колхоза. Общее разочарование началось еще с весенней пахоты. Уж очень медленно ползет, а полоса ведь широкая.

Мужики решили так:

— В тракторе двадцать лошадиных сил. А ежели бы двадцать лошадей заложить в сохи да подхлестнуть, то полоса до обеда бы растаяла.

И сколько ни объяснял Пустынкин, что тракторная «лошадиная сила» совсем не то, что живая кобыла, мужики твердили одно:

— Ты покажи нам такую, чтоб земля из-под сошников брызгала. А это — черепашня. Час пашу, два чиню. На такой в самый раз к социализму вашему подъезжать. Стой, удержу нет!

Окончательно сконфузилась колхозная машина на попытке вспахать выгон Олех.

К этой пахоте готовились, как к торжеству. Все село собрали к трактору на митинг, и Пустынкин, зная, что мужики недовольны медлительностью трактора в работе, налегал в своей речи главным образом на его грузоподъемность, а не на быстроту.

За день до этого митинга кузнец Петран заново выкрасил весь трактор в ярко-голубой цвет, а на «капоте» с обеих сторон написал красными буквами один и тот же лозунг:

Мы путь земле укажем новый,

владыкой мира будет труд…

Петран открыто посулил всем, что после «его самоличного» ремонта и проверки трактор «хоть черта своротит».

Но на первой же борозде трактор засел: передний лемех едва чертил поверхность крепкого дерна, а задний впился так глубоко, что трактор полчаса бесполезно буксовал, высадил колесами целую канаву и, наконец, заглох.

Мужики вначале смеялись, а потом на что-то обозлились и ушли.

Суются, дескать, в волки, а хвост собачий.

Четвертый день после, этой неудачи, как установилась завидная погода. Ясные дни и тихие, печальные вечера. Небо перетянуло паутиной, а на земле густо пахнет коноплями — настоящее бабье лето.

Четвертый раз, по вечерам, Иван Федорович Пустынкин пришел на то же самое местечко за рекой в кустах. Местечко это он разыскал еще давно и сразу полюбил не за какую-нибудь особую красоту, а за свое же уединение, которое находил там.

Последние два вечера отсюда Пустынкин слышал едва уловимые, но очень знакомые певучие звуки, напоминающие «жалейку».

Впоследствии так оно и оказалось. На «жалейке» наигрывал слепой Андрюша-гармонист. Иван Федорович же вначале предполагал, что звуки эти рассыпает флейта, пристегнутая к голубю покойной Плетневой: тихие и далекие, родились они и, едва взлетев, умолкали в горестном осеннем закате. Так что мотив нельзя было разобрать, а звуки слышно.

В этом укромном уголке думалось легко и печально, по-осеннему: увядает природа, и жизнь летит — не остановить. Эту печаль Ивана Федоровича и заметил одноглазый охотник Балака. Он, видимо, давно проследил за Пустынкиным, заподозрил его одинокие часы и, как он был уверен, накрыл Ивана Федоровича своим сложным, запутанным допросом. Накрыл, как перепела сетью.

— Вам печалиться, кажись, недопустимо, Иван Федорович? — спросил Балака, упорно задерживая взгляд Пустынкина на своем единственном немигающем глазе.

Пришел он сюда, за реку, глушить рыбу «бомбами»