он проследил едва приметную тропку от землянки и набрел на небольшую воловину примятой ржи: по окуркам и хлебным крошкам Балака понял, что здесь Алеша получает передачу от своих дружков. Видимо, секрет своего земляного жилища Алеша не доверил никому из них.

На следующий день Балака вновь вернулся к забытой межевой яме и, осторожно отвалив кочку, проник в Алешино убежище.

В землянке можно было только лежать и сидеть: свежая рожь, надерганная с корнем и толстым слоем постланная на полу, служила Алеше постелью. В заднем углу лежала небольшая подушка, завернутая в одеяло из солдатского сукна, стояли алюминиевый «двухэтажный» судок, в котором ему приносили варево, и какой-то узелок. Балака осторожно по щупал узелок, обнаружив в нем хлеб, колбасу, ветчину и нож.

Все время напряженно прислушиваясь, Балака заметил, что шум дозревающей ржи сюда, в тишину и мрак, долетает очень внятно. Пожалуй, что шипение колоса здесь слышней, чем наверху.

Сам не зная, почему, Балака очень заторопился и вылез из норы, хотя ему хотелось подробнее исследовать это логово. Тщательно заделав вход, он ушел туда, где Алеша принимал передачу, сел на рубеже невдалеке от примятой воловины и с охотничьим терпением ожидал Алешу, притворяясь совершенно равнодушным: если Алеша встретится, то уж никак не подумает, что он, Балака, знает о землянке и о примятой воловине.

Но Алеша не пришел, и Балака вернулся ни с чем.

Все-таки они встретились. Балака знал один незыблемый закон: каждый зверь, как бы он ни был напуган, вновь вернется на свои обсиженные места. Туда, где хоть раз пировал волк, он вернется опять.

— На даче живу! — наскочив на Балаку, воскликнул Алеша, ухмыляясь и пытливо вглядываясь в него.

— Широко… Места мильену хватит, — равнодушно откликнулся Балака и, не поднимаясь, перевернулся на другой бок, спиной к Алеше.

Казалось, ему только и нужно было, чтоб Алеша нечаянно наскочил на него. А дальше? Если бы Алеша был волк, тогда совсем иное дело.

Растерявшись перед равнодушием Балаки, Алеша стоял, не зная, что предпринять. Балака упорно молчал, задумчиво прищуривая единственный глаз.

— Скоблят на меня там? — заговорил Алеша. — Пустынкин с кузнецом небось спят и видят, как бы меня сцапать?.. Иён тяпнул, а я виноват…

Балака молчал. И опять, не выдержав тяжести его равнодушия, Алеша осведомился:

— Небось во все края разослали: держи, лови?

— Сбегай, узнай… — насмешливо вставил Балака, не поворачиваясь к Алеше.

— Сходил бы, да власть ноне больно… Сгоряча шлепнут, а потом расследование… Им теперь хоть бы дерьмо мое понюхать, и то, наверно, затрясутся от радости: ага, стой, не уйдешь… — ухмыляясь, продолжал Алеша. — На станциях, наверно, выслеживают теперь?..

Балака не отзывался, Алеша опять спросил:

— Ты серчаешь, что ль? С доносом небось побежишь к Пустынкину?

— Плевать я на вас на всех хотел… — презрительно ответил Балака.

Алеша, видимо, ему уж надоел. Он внезапно приподнялся на руках, повернулся к Алеше лицом и, неподвижно всматриваясь в него своим единственным глазом, крикнул:

— Вались своей дорогой. Перепела мешаешь слушать…

Алеша неторопливо пошел, придерживаясь узенького рубежа. На ходу он зло сдергивал тяжелые колосья ржи, отбрасывая их в сторону. Балака подумал, что не скрывается Алеша из этих мест потому, что, наверно, спрятал где-нибудь золото и теперь выбирает удобный случай. Но и это предположение не нарушило его презрительного равнодушия.

Перепел, как только Алеша удалился, действительно отозвался где-то невдалеке, но не ударил трелью, а только прошипел сквозь тихий шелест колосьев:

«Кавва… кавва…»

Двадцать третьего июля ночью вспыхнуло колхозное поле на корню. Ветер был не сильный, но рожь почти вовсе подсохла, и пламя тянуло к реке, в сторону села.

Зарево заметили тотчас же, и, казалось, в одно мгновение все село, от велика до мала, устремилось к пожару, захватив ломы, лопаты, вилы, грабли… Никогда так единодушны не бывают мужики, как на пожаре. Все бежали быстро, не боясь задохнуться, без лишней суеты, без криков, и хотя среди бегущих редко кто помнил последний полевой пожар, возникший от грозы, но, казалось, каждый заранее и отчетливо знал, что ему делать.

В темноте, обгоняя бегущих, промчалась к пожару пара лошадей, запряженных в жнейку. Платформа была опущена: в четверти расстояния над землей, подпрыгивая, скользили на холостом ходу погнутые кверху зубья.

Кузнец, правивший лошадьми, не переставая, орал во все горло, требуя дороги. Иногда он, замечая перед собой толпу бегущих людей и боясь в темноте подрезать кого-нибудь, переводил регулятор, тогда грабли начинали оглушительно трещать по пустой платформе и шатун стучал, подобно пулемету, разгоняя всех с дороги.

Не доезжая гектара до линии огня, кузнец прямо с дороги всадил жнейку в целину, не переставая гнать лошадей в галоп.

Два крыла тотчас же переломились в локтях и отлетели высоко вверх. Потом лопнул третий локоть, но грабли не отлетели, а нескладно и бесцельно вертелись на каком-то болту, подобно перебитому крылу огромной птицы.

Но кузнец гнал вперед, и одно оставшееся крыло поспешно и ловко отшвыривало грудки так далеко, что они падали прямо на нескошенную рожь.

В этот прокос ворвались мужики с косами и, перегоняя друг друга, с непередаваемой быстротой погнали еще четыре ряда, ближе к огню, образуя широкий просек…

Навстречу пламени полетели черные брызги земли и жнивья.

Новоявленный безбожник Семен Ставнов незадолго перед пожаром вернулся из больницы. Начало пожара и общую суматоху он проспал: страшной памятью о кулацком самосуде Семену осталась глухота — барабанная перепонка левого уха лопнула от побоев, и надежда оставалась только на выздоровление правого.

Он не слышал, когда убежали крикнувшие ему жена и дети, и проснулся, пожалуй, скорее от напряженной тишины, наступившей после всеобщей суматохи.

Определив по зареву, что горит колхозное поле, он схватил железную скрябку, попавшуюся под руки, и выскочил на улицу босой в одном белье.

Не переставая кричать и думая, что люди еще не всполошились, он побежал к Пустынкину, но, не застав там никого, ударился к кузнецу и только здесь сообразил, что село опустело.

Прежняя сила теперь уж изменила ему, он умолк и, задыхаясь, побрел вдоль села к гати.

Не доходя до дома Алеши Руля, в котором теперь помещалось правление колхоза, Семен заметил, что сквозь малюсенькое оконце кирпичного подвала блеснул тусклый свет и через минуту погас. Видимо, кто-то зажигал спичку.

В подвале находились колхозное пшено и картофель для столовой, и Семен заподозрил вора, который забрался туда, пользуясь общей суматохой.

Вход в подвал был устроен снаружи, со стороны прогона. Неслышно подбежав к стене, Семен встал в тень на краю пологого спуска, выложенного кирпичом, и поднял скрябку, готовясь