дорогое вино, которое принес сапожник; никто не знал, где он раздобыл на это денег.

— Теперь с ней сын! — сказал сапожник. — Теперь мы можем идти спать!

Глаза у него слипались, его одолевала зевота — прошлую ночь он неотлучно просидел здесь до утра.

Гости встали и простились, мать и не взглянула на них, глаза ее были прикованы к Лойзе, который стоял у постели без кровинки в лице.

Когда дверь закрылась, он сел, взял руку матери и прижался к ней лбом. Мать подняла левую руку, хотела пригладить растрепанные волосы сына, но рука была слишком слаба и упала на одеяло.

— Как долго тебя не было, Лойзе!

— Что с остальными, мама?

— Все умерли.

Лойзе снова приник к материнской руке, холодной и влажной.

Мать повернула голову, чтобы видеть его лицо, взгляд скользил по его худым рукам, по одежде, по воротнику.

— Подними лицо, Лойзе, нагнись ко мне, чтобы я тебя видела.

Он нагнулся и похолодел, увидев совсем близко светлые, большие, вопрошающие глаза — как два ножа, они проникали в глубь его мыслей, в сердце.

Когда он выпрямился, мать отвернулась от него и закрыла глаза.

Ему стало страшно, он коснулся ладонью ее лба.

— Мама!

Она открыла глаза, но взгляд был полон страдания и жалости.

— Где ты был, почему пришел такой больной? Ты пришел умереть?

Он зарылся лицом в одеяло и заплакал, как много лет назад, когда прятал лицо в колени матери, если ему было тоскливо и тяжко…

Когда она увидела его перед собой, в мутной мгле, стоявшей перед ее глазами, она увидела его жизнь и жизнь своих детей и свою…

В комнате было темно, лампа едва горела, и матери показалось, что она гаснет.

— Выверни фитиль, Лойзе, — подлей масла!

Лойзе шагнул к столу, вывернул фитиль так, что по комнате разлился белый свет.

— Ты поправил лампу?

— Так ведь светло, мама!

Она не ответила, ей казалось, что в комнате темно, ее мучила серая пелена, висевшая перед глазами, пелена, которую невозможно было отодвинуть… Мрак заполнял комнату, стояла мертвая тишина; мать едва слышала дыхание сына, и ей казалось, что оно доносится издали, от дверей…

В жару мысли ее странно колебались, подымаясь и опускаясь, они приближались и вдруг проскакивали мимо — будто она ходила по комнате с лампой, и тени метались со стены на стену, с пола на потолок… Она вытянула руку, хотела приподняться в постели.

— Подождите, люди добрые!

Но они не ждали — подвода катилась дальше, возница погонял лошадей и смеялся. Она бежала за подводой, шнурки развязались, она стащила башмаки и бежала босая, ноги разбивались в кровь, кровь смешивалась с пылью.

— Постойте!

Как бы в шутку, возница придержал лошадей, богомолки, сидевшие в телеге, злорадно смеялись: «Ну, беги, беги, беги теперь!»

И Францка бежала, подскакивая от боли, вот она догнала телегу, ухватилась за нее обеими руками — но телега рванула вперед, понеслась дальше, а Францка упала, ударилась лбом о камень и осталась лежать…

Лойзе вытирал платком потный лоб матери; из-под полуоткрытых век виднелись белки, болезненным румянцем горели пышущие жаром щеки, губы шевелились.

— Мама! — шептал он и дрожал от страха и боли.

— Приди, что я тебе сделала, почему ты не приходишь? — молила Францка и ждала на безлюдной тропинке холодной осенью, когда капли падали с голых черных ветвей на растрепавшиеся волосы.

Но его не было, она ждала до ночи, его не было…

Она вскрикнула от ужаса — оттуда, из светлой комнаты уставилось на нее лицо злодея, на губах играла гнусная усмешка, глаза сверкали, будто он с ножом стоял перед ней, а на софе сидела красивая, богато одетая дама, с плеч ее соскользнул длинный плащ… Так он вырвал сердце из ее груди и забыл о ней.

Мать открыла глаза, и Лойзе нагнулся к ее лицу.

— Дай мне воды, Лойзе!

Он налил воды, бутылка дрожала в руке… Она смочила губы, сухие и растрескавшиеся, опаленные горячим дыханием…

— Сними с меня это, Лойзе!

Она водила рукой по груди, губы болезненно растянулись, лоб сморщился…

Большой камень лежал поверх одеяла на ее груди, и она едва могла дышать под его страшной тяжестью; потом камень превратился в большую миску, она дымилась, дым поднимался к потолку и вскоре заполнил всю комнату, она лежала тихо, чтобы миска не перевернулась, и было неприятно, что нельзя пошевельнуть рукой…

Лойзе гладил ее по щекам, по лбу, что-то горячее упало на ее закрытый глаз и медленно скользнуло ко рту. Во тьме ненадолго засветилось что-то, она всмотрелась и узнала лицо Лойзе, склонившееся над ней, все изрезанное болью… Но голова Лойзе колебалась… колебалась и исчезла…

И он тоже умер, все умерли. Ушли, а вернулись, чтоб умереть горестной смертью… Все уходили, один за другим, каждый отрезал себе кусочек ее сердца; возвращались больные и убогие, ложились и умирали. Выпили кровь из ее рук, высосали свет из ее глаз, сердце ее изрезали так, что оно превратилось в сплошную рану, и вот вернулись, больные и убогие, и умерли горестной смертью. Слезы пролились без пользы, как дождь…

— Постойте, люди добрые, сжальтесь!

Но телега катилась все дальше и исчезла в лесу — все исчезло, и слезы пролились без пользы, как дождевая вода… Она упала и ударилась лбом о камень и осталась лежать, поджав колени, уткнувшись лицом в землю, будто, низко склонившись, молилась.

Лойзе обхватил ее голову обеими руками, приник к подушке и заснул.

Так завершилась жизнь, полная горечи и полная слез, пролитых без пользы…

В комнате толпились люди, они прибирали покойницу. Лойзе словно окаменел, ходил понурясь, тяжелыми, шаркающими шагами; почти весь день он простоял у постели, глядя на иссохшее, бледное лицо, которое теперь было так спокойно, будто никогда не ведало горя. Сложенные на груди руки держали медное распятие; вокруг пальцев обвивались черные четки…

Стемнело, Лойзе вышел на порог, и свежий воздух мягко повеял ему в лицо.

— Без пользы! — выговорил он вслух, будто увидев последний вскрик в глазах матери.

Улица бедняков лежала перед ним, убогие дома, бедность в домах.

— На смерть осужденные! Страдания без пользы, жизнь без пользы!..

В местечке зажигались огни, вспыхивая то тут, то там, опускалась ночь, и на небе загорались звезды.

— Осужденные на смерть!

Там, внизу, осветилось окно, маленький красный огонек трепетал, рос, мерцающая красная искра разгоралась в спокойный и ясный белый свет.

Это было окно учителя. Лойзе встрепенулся и пристально вгляделся в спокойный белый свет, сиявший в ночи…

1902

МАРТИН КАЧУР