— Да вали ты уже, — огрызаюсь я. Нашла, когда угрожать!

Но этой Мариэль, полезшей чтобы похвастаться другими игрушками, точно уже нет до неё дела.

— Смотри, это Чебурашка, — кладёт она мне на колени игрушку, когда я присаживаюсь к ней на кровать. — У него есть друг… клакра… кракла…

— Крокодил, — прихожу я на помощь с трудным словом. — Гена.

— Да. Но его мне обещали подарить в следующий раз. А это, — кладёт она мягкого круглого голубого зайца с длинными ушами, — Клош.

— Крош, — снова поправляю я, пытаясь припомнить ещё кого-нибудь из Смешариков, чтобы сделать вид, что я в теме. — А кто тебе дарит эти игрушки? Папа?

— Нет, папа привозит кукол, — показывает она на целый «бордель», что выстроился на полках вдоль стены. — А это…

— Феи? — легко догадываюсь я.

Она приносит мне, наверно, всех «смешариков». И пока называет по именам, я уже точно знаю не только откуда у неё эти игрушки. Но также откуда у неё эта сыпь и, главное, как её лечить.

— А где тут у вас можно помыть руки? — оглядываюсь я.

— Сейчас, — дёргает она за шнурок у изголовья кровати.

А когда служанка уносит тазик с грязной водой, лезу в свою универсальную сумку и достаю зелёнку и ватные палочки.

— Папа расстроится, что я такая некрасивая, — разглядывает она покрытые пятнышками зелёнки пузырьки.

— Папа будет в восторге, как ты нарядно выглядишь. Как настоящий друг Чебурашки, — перехожу я прижигать прыщики на её пухлых ножках. — И твой папа, кстати, как-то сам разукрасил меня помадой. Так что за ним должок. И когда он вернётся, ты его тоже разрисуй. Скажи, я разрешила. Хочешь?

— Очень хочу, — поднимает она ногу, чтобы мне было удобнее. — Он мне про тебя рассказывал.

— Правда? Надеюсь, плохое?

— Нет, — смеётся она. — Очень-очень хорошее. Что ты красивая и очень умная.

— Ну, папа у тебя скучноват, да, — морщусь я.

— А зачем тебе колечко в носу?

— Колечко? — чуть не роняю я пузырёк с зелёнкой, и отклоняюсь, выпучив глаза, когда она тянется рукой именно туда, где у сумасшедшей Дарьи Андреевны пирсинг. — Ты его видишь? — поднимаю я её и ставлю спиной, принимаясь прижигать там.

— Я всё вижу, — устало вздыхает она.

Как несчастный Ленкин сын на очередном приёме у педиатра, когда его спросили: Рома, сколько ты видишь деревьев на этом рисунке? И он ответил голосом, полным усталости: — Я вижу их все.

— Так зачем? — переспрашивает Мариэль.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Наверно, хотела что-нибудь изменить в своей жизни.

— Получилось?

— Что? — дую там, где волдырёк содрался и ей щиплет. И она ойкнула, но терпит. Ну, настоящая дочь своего отца!

— Ну, что-нибудь изменить? Получилось?

— Не очень. Поднимай руки! Поворачивайся!

И проверив, не пропустила ли чего, я помогаю ей одеться.

Господи, как я всегда об этом мечтала: эти платьица, носочки, бантики. И эти маленькие ручонки, что обнимают так крепко, забравшись на колени.

— Ты придёшь ещё?

— Не знаю, Марусь, — целую её в макушку. Вдыхаю запах этих светящихся золотых кудряшек. Что-то знакомое. Детское, родное. Клубничное варенье? Жевательная резинка? — Можно мне так тебя называть? Маруся?

Она кивает.

— Я хочу, чтобы ты ещё пришла.

— Обещаю, я очень постараюсь, но взрослые не всегда могут делать то, что им хочется.

— Ты говоришь совсем как папа. А кто тогда будет меня лечить?

— Эрмина. Не сомневайся, она справится. И ты очень скоро поправишься.

— Она хорошая, но папу я всё равно больше люблю. И тебя, — стискивает она меня так крепко, что я едва глотаю подступивший к горлу комок.

— И я тебя люблю, малыш. И немножко твоего папу.

— А книжку мне почитаешь? — морщит она носик, откидывая голову и глядя на меня.

— Конечно, — чмокаю я её в этот крошечный носик, испачканный зелёнкой.

— Как папа вечером? Или сейчас?

— А тебе уже пора спать?

— Нет, но, если задёрнуть шторы, то будет как будто вечер. И как будто папа скоро приедет.

— Тогда так и сделаем, — откидываю я угол одеяла. — Ложись.

— Вот эта моя любимая. Про зиму, — достаёт она такую знакомую книжку. И глядя на мальчика в красном шарфе, на пятна от зелёнки на её ручках, на пухлые пальчики, которыми она тыкает в каждое следующее стихотворение и начинает его рассказывать до того, как я начинаю читать, едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться.

«Как ты мог, чёртов Георг Пятый? Как ты мог взять и решить вычеркнуть себя из её жизни? Как ты даже подумать об этом мог?» — укрываю я его дочь одеялом, когда, обняв свою Лолу, маленькая наследница рода Рекс засыпает, подложив под щёку ручку.

А я иду в комнату справа по коридору, чтобы кое-кого лохматого и похожего на медведя кастрировать без наркоза. А кое у кого, то ли у вчерашней богини, то ли у сегодняшней ведьмы, выдрать все седые волосы для профилактики.

— Это чума, да? Чума? — кидается ко мне Эрмина чуть не в ноги, словно если она будет меня умолять, это может что-то изменить.

«Да. Чума. На оба ваши дома», — прямо подмывает меня сказать, чтобы она завыла от горя. Чтобы рвала на себе волосы. Чтобы, опасаясь гнева короля, сама всадила в себя какой-нибудь ржавый нож. И Шако резал бы её гниющую рану каждый месяц, а она прочувствовала бы на себе своё грёбаное проклятье. Хотя, судя по тому, сколько веков она уже живёт, она же поди бессмертная. Её не задушишь, не убьёшь, как ту песню.

Но всю правду я ей говорить всё равно не собираюсь. Не заслужила.

— Нет, оспа, — обходя её как пустое место, сажусь я в кресло. И даю отмашку Барту, чтобы он мне уже что-нибудь налил. — Ветряная оспа.

— Это опасно? — заламывает руки ведьма.

— Опасно, — и про себя усмехаюсь, когда, словно подкошенная этой новостью, падает она в кресло напротив. — И это заразно. Настолько заразно, что боюсь, это может стать похуже зимы. Начнётся эпидемия, если ты хотя бы приблизительно понимаешь значение этого слова.

— Несколько веков назад в этом мире была эпидемия чумы, — совершенно бесцветным, потухшим голосом сообщает она, уставившись невидящим взглядом в одну точку. — Это будет также?

— Я не знаю, что такое чума, — равнодушно принимаю я из рук Барта стакан, — а вот ветрянкой переболела, будучи взрослой, — показываю я на лоб, где остались «оспинки». — Если ты видишь, о чём я говорю. В нашем мире ей чаще всего болеют в детстве. Взрослым же даже у нас не позавидуешь. Так что и ты, и Барт, и слуги, и, возможно, Георг скорее всего тоже заболеете.