– И все же они оказались в церкви, – сказал Висенте.

– Лично я, – снова заговорила Джейми, – думаю, что церковь, а особенно эта потайная стена, стала своего рода… местом особых полномочий для Берла. Оттуда он мог наблюдать, как его жена занимается сексом с другими мужчинами. Он мог оставить свои следы по всему офису.

– Пометить свою территорию, если сказать другими словами, – вставил Хойл.

– Именно, – сказала Джейми. – Вполне вероятно, что у него самого выработался фетиш к этому месту. Там он чувствовал такую силу. Словно в личном царстве.

– И окруженный, – сказал Хойл, – трофеями его войны со всем миром.

– Сознание Берла – то еще крысиное гнездо, – пожал плечами Демарко. – Пока что мы можем только догадываться о его мотивах.

– Я вот, – заявил Хойл, макнув песочное печенье в чай, – с удовольствием послушаю эти догадки.

– В том поместье все шло прекрасно, – сказал Демарко после паузы. – Каждый раз, когда доктор хотел построить новое здание, Берл был за главного. Делал покупки, нанимал бригаду, забирал оставшиеся суммы себе.

– И понимал, – добавила Джейми, – что Фридл не станет жаловаться. Ведь Берл знал слишком много.

– И однажды, по какой бы то ни было причине, гнойник приглушенной когда-то обиды Берла на Ройса все же прорвался. Поэтому он выкопал тела, превратил их в скелеты и нашел им новый дом. За что Ройс, как он полагал, когда-нибудь заплатит свою цену.

– Может, у Берла даже изначально был этот план, – добавила Джейми. – С первой девушки. Возможно, он никогда и не прекращал пытаться отомстить Ройсу.

– И все же, – сказал Хойл, подняв палец вверх, и задумался над тем, что хочет сказать. – Та забота, если можно это так назвать, которую Берл проявил к останкам жертв. Кости были начисто вымыты. Убраны все остатки одежды. И даже их волосы. Кто-то даже назвал бы такое отношение «благоговением».

– Этому я могу придумать два объяснения, – сказала Джейми. – Первое: Берл – собственник. Ему нравится иметь абсолютный контроль над теми вещами, которые он считает своими. Доктор Фридл назвал его «скрупулезным», а миссис Фридл назвала «собственническим». Этим и может объясняться подобное его поведение.

– Он таким своеобразным способом, – размышлял Хойл, – сохранил личность каждой жертвы, а не просто собрал все кости в кучу.

Джейми кивнула и продолжила:

– А другая теория базируется на особенностях его возбуждения. Некоторые исследования связывают преступность с низким уровнем возбуждения в головном мозге. Некоторые люди наследуют нервную систему, невосприимчивую к нормальным уровням стимуляции.

– И так они поднимают этот уровень? – спросил Демарко.

– Опасная деятельность, асоциальное поведение, преступления, сексуальная распущенность, все, что считается девиантным или извращенным, – кивнула Джейми.

– Включая, – снова вставил Хойл, – скрупулезное и одержимое очищение костей своих юных жертв.

– Господи боже, – покачала головой Розмари. – Какое у него сознание. Я с содроганием думаю о том, что такие люди вообще существуют.

– К сожалению, – заметил Хойл, – их очень много. Только не у всех есть возможности.

Они все затихли на какое-то время. Хойл отряхивал крошки с коленей. Свет за окном затухал, поэтому комната становилась все темнее.

Первым встал Демарко и пожал руки собеседникам. Джейми последовала его примеру, но под конец Розмари сжала ее в долгих объятиях.

– Увидим ли мы вас снова? – спросила Розмари перед тем, как выпустить руки Джейми.

Джейми повернулась к Демарко за ответом.

– «История никогда не прощается, – сказал он. – История говорит: «Еще увидимся»».

– Прекрасная цитата, – восхитился Хойл. – Эдуардо Галеано. Просто прекрасная.

Вечером они немного посидели на крыльце бабушкиного дома, мягко покачиваясь на качелях, скребя ногами по доскам. Они оба не испытывали особой потребности ни в разговоре, ни в чем-то еще кроме присутствия другого, сплетенных рук, ее головы на его плече. Свет померк, все остыло, и в полумраке запах летней клетры стал сильнее, благоуханнее, чем в любую другую ночь.

– Должна признать, – сказала ему Джейми, – ты был почти нежным тогда с Висенте.

– Я понимаю его разочарование, – пожал он плечами. – Ройс лишил его работы. И все еще пытается лишить всех денег.

Качели так и скользили вперед-назад, вперед-назад.

Время от времени где-то лаяла собака, но в остальном ночь казалась Демарко сверхъестественно тихой. Почти как те октябрьские ночи, которые он помнил еще из детства – когда он достаточно подрос, чтобы после наступления темноты одному выходить из трейлера и отправляться бродить по лесу или искать поле, откуда можно было бы изучать звезды.

Крик гагары где-то вдалеке удивил их обоих. Отчаянный в своей пронзительности, он начинался низко, затем поднимался на несколько тонов выше, а затем снова возвращался к первоначальному.

– Это странно, – заметила Джейми. – Гагары обычно проходят через Кентукки гораздо позже.

– Она заблудилась, – предположил Демарко.

– Звучало оттуда, да? Этот крик такой печальный и жалобный.

Они снова на время затихли и еще раз качнулись. Спустя несколько минут Джейми спросила:

– О чем ты думаешь, малыш?

– О Томе Хьюстоне. И о том, что он сказал мне в том сне, когда я был в медвежьей клетке.

– Ты помнишь, что он говорил? Или все как в тумане?

– Он какое-то странное слово сказал… «сентипенсанте». Оказывается, это португальский. Оно означает «чувствовать размышление».

– Чувствовать и размышлять о чем? – спросила она.

– Не чувствовать и размышлять. Это скорее размышления, которые исходят из чувств. Только от опыта. Не от логики и анализа, а только от чувства. Чувства, которое излучает правду. Такую правду, которую нельзя описать словами.

– Как любовь, – подсказала она.

Демарко кивнул.

– А еще эта фраза про «глобус и плод». Я это загуглил, но не особо ожидал что-то найти.

– И?

– Это из стихотворения «Арс Поэтика», написанного Арчибальдом Маклишем. Оно о поэзии. О том, что такое стихотворение и что оно должно делать.

Джейми на мгновение задумалась, а потом сказала:

– Ладно. И как это относится к вопросу, который ты задал Томасу, о смысле жизни?

– Том сказал: «Жизнь – это стихотворение». Так что да. Если я поставлю слово «стихотворение» вместо слова «жизнь», то все обретает смысл. Особенно последняя часть. «Стихотворение должно не значить, просто быть».