Но мать с тех пор была постоянно не в духе. Не отвечала на телефонные послания, а потом, когда Пип до нее дозванивалась, – никаких радостных восклицаний, только вздохи, молчаливые паузы и односложные ответы на вопросы, которые Пип задавала из чувства долга. В итоге Пип вконец разозлилась и перестала звонить совсем. Даже не сказала матери, что переехала к Тому и Лейле. Некоторое время, живя с ними, она укреплялась в мысли, что, имей она таких родителей, вполне могла бы стать хорошо приспособленной, эффективно действующей личностью. Они уже так много для нее сделали, что поиски подлинного отца перестали быть настоятельной потребностью. Но, ловя себя на том, что предпочла бы их в качестве родителей, она испытывала жалость к матери, которая сейчас одна в Фелтоне и которая дала ей максимум возможного при столь скудных ресурсах. Своя жизнь казалась Пип сплошным предательством в отношении всех, кто был с ней связан. И теперь Том, похоже, к ней неравнодушен, что означает новое предательство – теперь по отношению к Лейле, предательство, которого Пип не хотела и над которым не властна. Все это делало ее еще более зависимой от вечерней переписки с Андреасом и от мастурбации, которой она часто занималась потом.

Том по-прежнему храпел, когда она решилась выйти в ванную. Снизу доносился запах кофе и тихая дробь клавиатуры. Пип чувствовала жалость и к Лейле. Том тоже ее заслуживал – если его и правда к ней, к Пип, потянуло. Как, разумеется, заслуживали ее Андреас и Коллин. Предательство и жалость, видимо, идут рука об руку.

Вернувшись в постель, она написала Андреасу. Было слишком поздно, чтобы ожидать ответа, и ей бы просто уснуть, но она добавляла и добавляла новые сообщения:

Можно сделать так, чтобы твоя шпионская программа самоуничтожилась?

Поскольку оказалось, что Т. ничего опасного не скрывает.

Мне из-за этого трудно. Они хорошие люди.

Меня беспокоит, что Т., может быть, ко мне неравнодушен.

Я хочу ощущать твою твердость внутри себя. Очень хочу.

Она стирала последнее сообщение, которое набрала только как подспорье для мастурбации, – как вдруг из Лос-Вольканес пришел ответ:

А ты к нему тоже неравнодушна?

Она была удивлена. В Боливии было четыре утра.

Нет! Он Лейлин.

Я бы не возражал.

Я не чувствую к нему ничего.

Ты не должна притворяться ради меня.

Я не притворяюсь. Ты знаешь, к какому старшему мужчине я неравнодушна.

Она прождала ответа десять минут, вся в сомнениях из-за своей несдержанности. Она знала, что дурно ведет себя, пытаясь поддержать в нем интерес к себе после того, как дважды его отвергла. Но этот обмен сообщениями был для нее сейчас самым близким к сексу из всего, что имелось. Она опять принялась печатать:

Прошу прощения за это. Лишняя информация. Ты еще здесь? Ты прочел, что я вначале написала? Можно сделать так, чтобы твоя шпионская программа стерлась?

Я не хочу тебя больше.

Это было как удар в челюсть. Ее руки отпрянули от телефона, и он упал между ее ног. Он что, ревнует ее к Тому? Казалось важным внести ясность, и она опять взяла гаджет в руки. Стала набирать, кляня свои дрожащие пальцы за опечатки.

Я сексуально одержима тобой. Умираю от раскаяния.

Преодолей. Я не хочу тебя.

Ты злишься на меня?

Не злюсь. Просто откровенен. Не пиши мне больше. Я не отвечу.

Она со стоном упала на бок и натянула на голову одеяло. Она не понимала, что сделала не так, – ведь она написала, что Том ее не интересует. За что Андреас ее наказывает? Она корчилась под одеялом, пытаясь уразуметь смысл его слов, пока одеяло не стало ее мучителем. Вся в поту, она сбросила его и спустилась в столовую, где Лейла сидела за работой.

– Все еще не спите? – спросила Лейла.

Ее улыбка была напряженной, но не фальшивой. Пип села по другую сторону стола.

– Не могу уснуть.

– Хотите амбиен? У меня его целый склад.

– Не расскажете мне, что вы узнали в Вашингтоне?

– Выпейте амбиен.

– Нет. Просто позвольте мне посидеть тут, пока вы работаете.

Лейла улыбнулась ей еще раз.

– Мне нравится, как откровенно вы говорите, чего вам хочется. А я такую прямоту еще в себе не выработала.

Ее улыбки в какой-то мере смягчили воздействие жестоких слов Андреаса.

– Но давайте попробую, – сказала Лейла. – Мне не хочется, чтобы вы сидели тут, пока я работаю.

– О…

– Это будет меня отвлекать. Вы не против?

– Нет. Я уйду. Просто… – (Угроза взрыва! Угроза взрыва!) – Я не понимаю, почему вы так странно со мной. Я ничего вам не сделала. Я никогда вам не сделаю ничего плохого.

Лейла по-прежнему улыбалась, но что-то блестело в ее глазах, что-то до ужаса схожее с ненавистью.

– Я была бы благодарна, если бы вы просто дали мне поработать.

– Неужели вы считаете меня разлучницей, разорительницей гнезд? Неужели вы думаете, что я хоть на вот столечко способна на такое?

– Непреднамеренно…

– Тогда почему вы со мной так, если я ни в чем не виновата?

– Вы знаете, кто ваш отец?

– Мой отец?

Гримасой и жестом Пип выразила озадаченность и недовольство.

– Вам хотелось бы это узнать вообще?

– Не понимаю – при чем тут мой отец?

– Я спросила, и только.

– А лучше бы не спрашивали. У меня и без того такое чувство, будто я хожу повсюду с табличкой на шее: ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ БЕЗОТЦОВЩИНА. Но это не значит, что я хочу спать со всеми старшими мужчинами, какие попадаются мне на пути.

– Простите меня.

– Я могу собрать вещи и уйти завтра же. И с работы уволюсь, если это поможет разрядить ситуацию.

– Прошу вас не делать ни того ни другого.

– Тогда что? Носить паранджу?

– Я намерена больше времени проводить с Чарльзом. Вы с Томом получите дом в свое распоряжение, чтобы разобраться в том, в чем вам надо разобраться.

– Нам не в чем разбираться.

– Дело просто-напросто в том…

– Я думала, вы уравновешенные, нормальные люди. Отчасти за это-то я вас и полюбила. А теперь меня, как лабораторную крысу, хотят оставить в клетке с другой лабораторной крысой и посмотреть, что из этого выйдет.