За полчаса до теракта я впервые заподозрил неладное. В среду, около десятого часа утра исторический Жиробрегский съезд был еще в полном разгаре: царь Леванид, резко жестикулируя, спорил с окаменелым Данилой о судьбе Императорских Статей, маленький старец Посух задушевно шептался с уже разомлевшим, пречудно опохмелившимся Бисером. Десятник Неро и рыжий деревенщина Гнедан восхищенно разглядывали тяжелое перекрестье Константинова меча, возвращенного в хрустальный, окованный золотом ковчежец царя Леванида. Слепой Лито любознательно водил пальцем по алыберской пергаментной карте… У порога веселые греки-катафракты в шутку переругивались с вооруженными зорянскими медведями… Я поднялся с низенького резного стульчика и отошел к просторному окну: резные косящатые створки с серебряными причалинами были широко и крылато распахнуты в солнечное городское утро — сюда, на четвертый уровень грандиозного посадникова терема поднимался гудливо-переливчатый, звонкий шум площади. Навалился грудью на теплый дубовый подоконник, глянул вниз — увидел широкий двор, уже сплошь заполненный народом: белые рубахи, рыжеватые сермяги, алые, коричневые пятна расшитых накидок. Народ густо топтался по желтому песку дорожек, по красному камню площади — собрались с раннего утра. Как сообщил Неро, «представители кланов и сословий желают послушать речь нового князя».

Вдруг словно мягкий толчок в грудь. Кажется, даже отпрянул от подоконника, схватился за ворот: под пальцами ощутилась золотая цепь… Господи, она опять наливается темной желтизной, начинает слабо лучиться, будто раскипая изнутри. Мне стало не по себе. Я догадывался: цепь почувствовала недоброе.

Всего десять шагов прочь от окна — в глубину светилицы, к широкому столу, в гудящую, оживленную толпу соратников и слуг — грубые кованые звенья потемнели, успокоились за пазухой. Недоброе было там, на улице. Я тряхнул головой, допил густую сладость из красиво озеленевшего медного кубка с двумя отделениями под накидной крышкой (в одном — мед, в соседнем — сбитень). За нашим столом такой кубок полагался старшему — то есть мне. Теперь я законный князь Жиробрегский, занявший трон свергнутого негодяя Рогволода-Посвиста. Этот разбойник доигрался: вчера ему пришлось отречься от престола. Грамоту с отречением бедолаги Рогволода мне передал наш расторопный друг Мстиславка Бисеров. Через полчаса, окруженный блестящей дружиной и мудрыми советниками, я выйду на высокое княжье крыльцо и покажу эту грамоту представителям кланов и сословий. Вот и все. Кто-то скажет: наглая аннексия соседнего княжества в результате грязного шантажа. А я улыбнусь и замечу: ничего страшного. Просто восторжествовала мудрость. И справедливость.

Цепь пылала и жгла грудь. За пять минут до торжественного выхода Лисея Грецкого на княжье крыльцо она снова пробудилась. Я прятал ее под тяжелым плащом, но мне казалось, что яркие отсветы вырываются наружу из-под одежды, заливая мерцающей желтизной шею, странно подсвечивая снизу мое спокойное лицо. Царь Леванид заметил, чуть побледнел. Я твердо улыбнулся ему. И попросил принести самую толстую кольчугу. Придется надеть ее под дорогую рубаху из тафты-шамохейки, прямо на исподнее.

Принесли дюжину кольчуг на выбор (в купеческом, мирном Жиробреге больше доспехов, чем воинов). Я выбрал самую грубую, длиннополую «ратную кожу» работы созидальских кропотливых кузнецов. Толстые, поцарапанные кольца уже тронуты ржавчиной по вороту и подолу — ничего. Зато надежнее.

«Боишься?» — грустно-насмешливо спросил Данила, обнимая сзади за плечо. Я не ответил: просовывал голову в тесное жерлье кольчатого доспеха. «Надо посадить арбалетчиков на крышу терема», — заметил Каширин, отворачиваясь. «Не надо», — сказал я, туже затягивая кожаный пояс. Князю Вышградскому нельзя бояться собственных подданных.

Сладко, волнующе прозвенели рожки катафрактов: впереди шумящей свиты, впереди глашатаев и тиунов, широкими шагами я пошел по длинному коридору-рундуку — к выходу на княжье перенокрыльцо. Слуги уже распахнули ворота в парадных сенях: снаружи, навстречу, в лицо ударило многоголосым стоном истомленной толпы, тонущим в сдержанном рокоте кожаных барабанов. Тридцать… двадцать шагов до порога: я шел по рундуку, жмурясь солнечным потокам, косо стоявшим в узких окошках. Сквозь хрустальные «зерцала», сквозь толстые витиеватые решетки видно, как снаружи, под самыми окнами мигают, трепещут алые стяжки на черных танцующих копьях: вдоль боковой стены терема я повелел поставить десяток катафрактов в парадном обмундировании. Всадников не видать, только кончики копий, как черный частокол, волнуются на уровне второго этажа. Слышите лязг? Это мои железные парни.

Толкнув замешкавшегося холопа с ковровой дорожкой, я вышагнул на крыльцо. Ударила дробь, жестяная оторопь — стальными рукавицами по щитам! Визгнули трубы: толпа вздохнула, кратко заревела — и смолкла напряженно. Я увидел круглые пятна белых лиц: черно-синие точки глаз; мельком разглядел желтобородого купца в первом ряду, взмокшего под меховой шапкой. Рослого одноглазого старика в потемневшем рогатом шлеме. Широкоплечую бабу-богачку, сопревшую под дюжиной пестрых платков. Мой народец, подумал я, подходя к точеным перильцам. Поднял лицо, обводя толпу уже натренированным взглядом властителя. «…Ах, каков худенький…» — донесло женский шепот снизу, из первых рядов. «…Лют хозяин… очи яры, сущи уголья!» — восхищенно крякнул кто-то сбоку.

«…Сначала подарки», — кивнул я посаднику Босяте. Толстячок, блеснув плешью, суетливо метнулся в толпу: «Подарочки несить, да живче! Кто с данью, князь зовет!» В толпе испуганно загудело, возникло брожение — растрепанный глашатай выбежал под крыльцо и, хрипло заорав, объявил первого дарителя.

Вышел боярин Терпила, вывел злобного, фантастически изящного торского жеребчика, мокро и черно блестевшего мускулатурой под расшитым потником, под самоцветной сбруей. Вывалил из толпы широчайший кузнец Молотун, глава огнецкой артели — преподнес чудеснейшие кольчужные перчатки, легкие и гибкие, кованные в полтора года из трех тысяч мельчайших колец. (Данила восхищенно покачал головой, попросил поглядеть — я протянул ему одну перчатку незаметно, за спиной.) «Даренье тебе, княже, от нашеских от рыбарей жиробережских!» — гордо объявил поджарый загорелый мужик, презентуя звероподобную стерлядь (два парубка едва дотащили, передали посаднику Босяте). «Подарок от братьев Ветлужан, купецкого роду!» — прохрипел сизый (видимо, с похмелья) детина, облаченный в бирюзовый, сплошь искрящийся бисером запашень с длинными рукавами — махнул рукавом, и вынесли отрез драгоценной царьградской камки — цветного шелка в узорах и рисунках. Принимая подарок, Дормиодонт Неро побледнел. Здесь, на Руси, царьградская камка казалась поистине страшным сувениром. Напоминанием о невозвратимых солнечных днях, когда у каждого из моих катафрактов была любимая девушка, маленькая тонкая гречаночка, носившая на плечах накидку из такого же шелка с золотистыми узорами зодиаков, растений и ангелов по пепельно-алому фону…

Поток дарителей, казалось, не иссякнет до вечера — купцы и ремесленники выстроились в длинную очередь, волоча за собой сундучки с драгоценностями, мешки со снедью. Я расслабился, попросил принести полный кубок малинового и парадный трехногий стульчик из рыбьего зуба. Свита тоже разомлела от жары и приятных эмоций: царь Леванид перестал разглядывать экзотическую славянскую толпу и, позевывая, опустился в плетеное креслице. Данька прислонился к столбу и задумался о чем-то — делая вид, будто изучает конструкцию перчатых рукавиц. Мстиславка Бисеров и вовсе убежал куда-то на женскую половину («надо мне постричься, побриться и сделать педикюр, точно-точно», пояснил он, удаляясь вместе со своим рыжим адъютантом).