– Я… я ничего не сделал, – ответил король Сакарпа, стараясь избежать взгляда Гранд-дамы сваяльских ведьм.

– Ничего, – нахмурился кидрухильский генерал, почесывая соломенно-желтую свитую бороду. – Ты читаешь знаки, как истинный сын этих степей. Ты разглядел, какую участь нам уготовили наши враги. Ты посоветовал своему командиру сделать единственное, что могло нас спасти. А затем, в самый критический момент, подставил плечо Эскелесу и бросил свою жизнь ему на помощь, чтобы он смог предупредить нас об опасности…

Он взглянул на сестру и снова перевел глаза на Сорвила, широко улыбаясь, как дядя, который старается научить своего племянника азартным играм.

– Ты произвел большое впечатление.

– Я делал только то, что… считал разумным.

– Разумным? – переспросил Каютас в добром расположении духа. – Благих намерений столько же, сколько страстей, Сорвил. Страх имеет смысл сам по себе: бежать, уносить ноги, уходить – все, чтобы спасти свою шкуру. Но ты, ты ответил такому соображению, которое превосходит базовые желания. И теперь мы стоим перед тобой победителями.

Король Сакарпа ошарашенно посмотрел кругом, убежденный, что стал жертвой чьей-то жестокой шутки. Но все собравшиеся смотрели на него со снисходительным ожиданием, будто понимая, что он еще мальчик, не привыкший к бремени всеобщей похвалы. Только черное лицо Цоронги выдавало тревогу.

– Я… не знаю, что сказать… Вы оказываете мне большую честь.

Принц-империал кивнул с мудрым видом, который не вязался с юношеской нежностью его бороды.

– Такова моя воля, – сказал он. – Я даже отправил часть покалеченных всадников обратно в Сакарп, чтобы донести слово о твоем героизме твоим приближенным…

– Что?

– Сознаюсь, это политический жест. Но это не умаляет твоей славы.

Перед внутренним взором Сорвила промелькнули кидрухильцы, пробирающиеся друг за другом через разрушенные Пастушьи Врата, чужеземные завоеватели, деспоты, кричащие об измене единственного сына Харуила, о том, как он спас целое войско, которое сровняло Сакарп с землей…

Его переполнило отвращение. Стыд теснился в груди, сжимал ребра, скреб сердце.

– Я… не знаю, что сказать… – заикаясь, вымолвил он.

– А ничего и не нужно говорить, – сказал Каютас с покровительственной улыбкой. – Твоя слава и так очевидна.

«Она убережет тебя…»

И Сорвил впервые почувствовал безнаказанность ее незримого присутствия. Он, как и прежде, стоял перед Анасуримбором Каютасом, но до этого страдал под его проницательным взглядом, отлично зная, что значит быть известным врагу и сдерживать слезы, – и все обдумывал план мести, страшась, что все может обернуться против него самого. А теперь он чувствовал, что разглядывает этого человека словно сквозь пальцы матери, прикрывающей ему глаза. И щеки его горели от воспоминаний о прикосновении рук Порспериана, на которых была слюна Ятвер.

– Я уже включил тебя в списки, как нового капитана сционов, – продолжал Каютас. – Они разбежались, но их слава станет твоей. Нам повезло, что у Ксаротаса Харниласа хватило мудрости распознать твое предчувствие – не думаю, что фортуна будет к нам столь благосклонна еще раз. Отныне ты будешь служить мне и моим приближенным. И тебе будут оказаны все почести и привилегии, которыми пользуется король-наместник.

Она заменила его. Ужасная Праматерь… Был ли здесь вообще его героизм?

Вроде бы важный вопрос, но легенды вечно смешивают дела героев и Богов, им покровительствующих. Возможно, его руку вела ее рука…

Он в ужасе отпрянул от этой мысли.

– Могу я попросить об одной милости?

Промелькнуло легкое удивление.

– Конечно.

– Цоронга… Я бы хотел, чтобы он сопровождал меня, если можно.

Каютас нахмурился, и несколько присутствующих неосмотрительно зашептались. И король Сакарпа, возможно, впервые понял важность своего друга для Анасуримбора. Из всех оставшихся в мире народов только Зеум представлял реальную угрозу Новой Империи.

– А тебе известно, что он устраивает заговоры против нас? – спросил принц-империал, оборачиваясь к неподвижно стоящему сакарпианцу.

Внезапно в комнате не осталось никого, кроме них двоих.

– У меня есть такие опасения… – начал Сорвил с обманчивым спокойствием. – Но…

– Но что?

– Он больше не сомневается в праведности войны моего отца. Он единственный.

Подтекст этих слов был так же ясен, как и изумление, вызванное ими, ведь за всю свою жизнь Сорвилу ни разу не приходилось пребывать в кругу неискренних. Первый сын Нганка’кулла вздрогнул. Ввести его в свиту принца-империала – может, единственное, что необходимо сделать…

И это, внезапно понял Сорвил, и было целью аспект-императора: иметь верного подданного, ставшего сатакханом.

– Разрешаю, – сказал Каютас и махнул рукой, отпуская людей, у которых едва ли было время на обсуждения.

Он поднял два пальца, показав их одному из писарей, который принялся быстро перебирать свитки пергамента.

– Но боюсь, что тебе придется выполнить еще один, последний долг, прежде чем освободиться от обязательств, – проговорил генерал на шейитском как раз в тот момент, когда Сорвил оглянулся, чтобы убедиться, что аудиенция окончена. – Нелегкий долг.

Вездесущий запах разложения проник и сюда.

– Моя рука – твоя рука, лорд генерал.

Услышав такой ответ, Каютас внимательно посмотрел на него.

– У Великого Похода есть все, но запасы на исходе. Мы голодаем, Сорвил. У нас слишком много ртов и слишком мало еды. Пришло время приставить определенных лиц к ножу…

Сорвил сглотнул, в груди у него остро заныло.

– Что вы сказали?

– Ты должен прикончить своего раба, Порспериана, в соответствии с эдиктом моего отца.

– Я должен что? – спросил он, моргая.

Так, значит, это была шутка.

– Ты должен убить своего раба до восхода солнца завтрашнего дня или лишишься жизни, – сказал Каютас, обращаясь скорее к собравшимся офицерам, чем к королю-наместнику, стоявшему перед ним. Даже герои, по его словам, должны отвечать перед аспект-императором.

– Ты понял?

– Да, – ответил Сорвил решительно, несмотря на бурный протест в душе.

Он понял. Он был один, пленник в войске врага.

Он сделает что-нибудь… убьет кого угодно…

«Избранный Богом».

Сорвил вернулся в свою палатку один, с еще теплой спиной от похлопываний, со звеневшим в ушах хором шумных приветствий. Порспериан стоял у входа, жалкий, истощенный, неподвижно, как в карауле. Молодой король, запыхавшись, едва обратил на него внимание.